— Так ты их тоже ненавидишь.
— Я ненавижу в ответ! Я их любила и пять, и три, и год назад. Я всегда любила французскую литературу, немецкую архитектуру, итальянскую музыку, даже в мерзкой Англии я любила «Beatles». А помнишь, как я любила Америку в восемь и даже в шестнадцать лет?
— Тебе стали слишком малы её тёртые джинсы…
— Во-во! От них только и осталось, что «Hotel California», но Европу они по-прежнему оболванивают, напихивая своим ширпотребом. А те поорали-поорали против войны в Ираке и успокоились. Неужели нельзя было предложить нечто более действенное, чем демонстрации? Да не покупайте аудиодиски с их паршивыми песнями, не смотрите их вшивые фильмы, не ходите в «McDonald’s» — и вы за месяц нанесёте больше вреда, чем за полгода манифестаций. Так трудно было сообразить?
— Не кури «Marlboro». Да и потом, ты не знаешь, на кого работаешь, сдирая обёртку с шоколадной плитки.
— Всё равно, Америке от меня больше вреда, чем пользы, даже если занести «Marlboro» в актив. «McDonald’s» я не посещаю, псевдомузыкальную дребедень не покупаю, мерзкие боевики не смотрю. И Солт-Лейк-Сити ненавижу! Тьфу, опять развернуло. Даже любовь к Ханни, — Джина поспешила вернуться в Европу, — не отвернёт меня от ненависти к тому, в чём он живёт.
— Не «в чём», а «где».
— Нет, «в чём». «Где» — это я люблю. Немецкое и итальянское Возрождение, Бальзак, Гёте, Данте — это я обожаю, впрочем, уже повторяюсь. «В чём» — я имею в виду атмосферу лжи и лицемерия.
— И ты хочешь часть этой ненависти перенести на него?
— А она и так переносится. Он же это принимает.
— Сомневаюсь. Он занят своими делами.
— Всё-таки не двадцать четыре часа в сутки.
— Он может быть не виноват. Ты забыла про пропаганду.
— Кроме пропаганды, существует ещё и элементарный анализ. Ханке его провёл.
— Мне кажется, что любовь, ненависть и равнодушие к Ханнавальду не по очереди гостят в твоём сердце, а, сцепившись в один клубок и яростно грызя друг друга, беспощадно вытаптывают его. Постарайся положить этому конец, попробуй отделить одно от другого. Чем определяется твоя ненависть?
— Он разрушил мечты, в которых ему отводилось такое высокое место! Он сам себя низверг с пьедестала в моём сознании. Он сам себя низверг с пьедестала и в своей собственной, спортивной, жизни. Если бы он ответил на мой e-mail, этой ненависти не было бы. Он держал всё в своих руках: мою любовь к себе самому, мою любовь к его возможно высокой духовной организации, мою любовь к Европе. Но он ничего не смог удержать. Он грохнулся со своего пьедестала на тридцать третье место, он грохнулся с пьедестала, на который я возвела его в своей жизни, он разбил и чувство к себе самому, и чувство к тому, чем он казался, и чувство к тому, что он представлял. Мой роман уже не принадлежит ему.
— Скоро ты обвинишь его в том, что он не поехал в 1999 году бить шиптаров.
— Да, конечно, он в этом виновен. 24 марта 1999 года как раз и зимний сезон заканчивался, и физическая форма у него приличная была, и в горах хорошо разбирался. Вполне мог прикончить с десяток вонючих тварей. И это ещё не всё. Он вошёл в мою жизнь и царит в ней тигром своего гороскопа. Он сцапал несчастную Джину в свои лапы, я отбиваюсь, как могу, увёртываясь от его зубов то в литературу, то в карты, то в телевизор, то в бред наведения своей воли. Я, как он, ни за что не хочу признавать своё поражение и растягиваю его на годы. Как он. Его действительно стало слишком много, я повязана ориентацией на его собственные действия последних лет, я тоже отдаляю окончательное уяснение своего положения на долгие месяцы, хотя всё уже ясно. Я повторяю его путь, я не могу ему это простить.
— Ты ещё что-нибудь наворочаешь в защиту своей ненависти?
— Да, конечно. Я не верю ни одному его слову и не поверю никогда, даже если он будет на чистейшем итальянском излагать «La mia storia tra le dita».
— Почему ты вдруг лишила его своего доверия?
— Он его не заслуживает.
— За твою участь?
— За свою глупость и полное отсутствие воображения. Ему стоило даже не угадать, а только предположить существование такой персоны, как я, — и всё бы изменилось.
— И ты бы его вернула обратно?
— Я не знаю, как точно, но я бы его реанимировала. Он приземлён, его фантазия не играет, если она вообще существует, — это его вина. Я бы могла изложить ему свою религию. Если у него есть собственная, пусть сравнивает и выбирает лучшую. Если он не верит в бога, пусть склоняется к вере и заполняет пустоту в мозгах. Я бы могла убедить его в несовершенстве расклада судеб здесь, на земле. Это взывает к торжеству справедливости и истины там, из этого следуют неокончательность этого расклада и промежуточность земных итогов, это наводит на возможность любого посмертного воплощения — от виртуальной реальности до точнейшего материального воспроизведения — информация для него сохраняется, она-то никуда не делась. Я оставляю за собой иллюзию и бегство в неё по своим собственным сюжетам, почему он не сможет сделать то же самое?