— Но если его это не интересует?
— А что его интересует? По сколько центов за кубический метр «Газпром» газ будет продавать в следующем году, что ли?
— Так и тебя это интересует!
— Как вторичное, несущественное. Автогонки? Нацепил на себя комбинезон, поехали! Сеннавальд, болван! Девки? Так тебе и так все принадлежат!
— Но если это его действительно занимает, почему же он должен принимать именно твоё? В тебе говорит желание править, воля наглеет.
— Во мне говорит не желание править, а желание того, чтобы он меньше мучился и меньше меня мучил.
— Так он едет, забывается — и никаких мучений!
— Для него, но не для меня!
— Так разверни своё к себе, признай промежуточность и угомонись!
— Пусть он тоже признает. Я повторяла его путь три года, пусть он теперь повторяет мой. Он не повторяет — и это увеличивает мою ненависть.
— Так ваши пути всё же разошлись. А две минуты назад ты утверждала обратное.
— Я не знаю, я путаюсь. Меня, кроме того, снедает чувство, что, лишь чуть-чуть изменив прошлое, лишь чуть-чуть обзаведясь удачей, лишь чуть-чуть прибавив мудрости, я могла бы развернуть ситуацию, причём САМА. Я бы ворвалась в его жизнь в 2004 году, я бы написала на своих знамёнах принципы христианства, заветы Достоевского и основы собственного миропонимания, я бы соорудила из них такую стену, о которую разбились бы и burn out syndrome, и депрессия, и нервно-физическое истощение. Оттолкнувшись от этой стены, он поймал бы то тонкое, смыкающееся с потусторонним, дарованное талантом, внесённое богом и выражающееся материальным чувство. Я вернула бы его, он вернул бы всем своё творение. Я родила бы его ребёнка. Мальчишку, его продолжение. И возможное манит обворожительностью, обворожительность сводит с ума. Забыв о том, что это мечта, я несу её в реальность и считаю более осуществимой, чем она на самом деле является. То, что мне мнится, мучит по-настоящему. Я рыдаю над фотографией, и слёзы падают на глаза и полураскрытые губы. То ли он пьёт их, чтобы выплакаться, то ли плачет, чтобы напиться…
— Так это уже любовь, а не ненависть.
— Да, любовь. Я обвиняю его в равнодушии, в отсутствии чувств. Но я же вру: эмоции-то были! И после мая 2004. Он хотел вернуться — это желание, это стремление. Он стоял вдали от корреспондентов и зрителей на этапах того Турне. Не я одна — комментаторы говорили, что им до слёз больно видеть его таким. И в 2005 хотел вернуться, и бросил всё, и убежал к возвращению. И в 2006 хотел. И плакал, когда пришлось заявить, что возвращения не будет. И это тоже любовь. Видишь: это невозможно расцепить, распутать. Взгляд падает то на любовь, то на ненависть, то на равнодушие. Я и испытываю их попеременно. То, что остаётся здесь, в этой жизни, не может меня интересовать. Я иду к своей последней мечте, которая начнёт претворяться после смерти. То, что ждёт меня, если там не будет ничего или почти то же самое, что и здесь, меня пугает, но… эта попытка — последняя. Ход времени и естественное старение — настоящее активное действие для меня. Бег в реальности к воплощению непознанной иллюзии.
НЕИСПОВЕДИМОСТЬ. Глава 3
— Обратная связь работает, ненависть подействовала, — довольно ворковала Джина несколько дней спустя, подсчитывая очередные американские трупы в Ираке, гектары сгоревшего леса в Калифорнии, сожжённые автобусы в пригородах Парижа и ущерб от взрыва бомбы времён Второй Мировой войны в Германии. Больше всех отличились венгры, умудрившиеся в годовщину восстания и последующего вступления в столицу советских войск завести и вывести на улицы Будапешта Т-34.
— Скорее, равновесие, — вяло возразила мать, наперёд знавшая недолговечность передышки. Поддавшись влиянию Джины и перейдя, в отличие от Ханнавальда, на её путь, она подсчитывала дни до начала зимней сессии и страстно желала, чтобы в случае непоявления Свена талибы в тот же день вздёрнули бы подонка Буша на одном из оставшихся небоскрёбов или, на худой конец, говнюк Саакашвили начал бы войну с Южной Осетией.
Джина поворковала-поворковала, отсмотрела «Вести», отругала Европу за Милинкевича, разнесла Магата за то, что в последнем матче держал Санта Круса в запасе и выпустил только на замену за несколько минут до окончания игры, отсмотрела «Время», победно вскинула руки после «Однако» с Леонтьевым, полчаса поиграла с Натальей Леонидовной в нарды, столько же позубоскалила насчёт США, поболталась по гостиной, кинула взгляд на календарь, поднялась, холодная и безучастная ко всему, в свою комнату, села на кровать, взяла фотографию Ханнавальда и положила её себе на колени. Любовь, ненависть, равнодушие. Где-то между его и её уставшими глазами метались обрывки прошлых и будущих посланий — тех, которые он никогда не прочтёт. Неисповедимы грехи твои, Ханни. Неисповедимы твои добродетели. Неисповедима твоя судьба, неисповедимо твоё будущее. А для меня неисповедимы и твоё прошлое, и твоё настоящее. Неисповедимы мои грехи, неисповедимо благо. Неисповедимы дорога и финал. Неисповедимы прегрешения и кара, печаль и воздаяние, радость и расплата. Умереть во имя того, что сама и опровергла, покончить жизнь самоубийством, осуждая себя на долгую разборку с печальным итогом, — это хоть и не ад, которого нет, но и не так далеко от него. Красная тряпка для моего интеллекта. Или моего безумия? Чего во мне больше: эмоций или разума? Ты хотела избавиться от своей любви? Ты избавилась от неё. Посмотри на себя. Ты этого хотела? И Джина подходила к зеркалу и смотрела на своё отражение. Нет, она этого не хотела. Наоборот, всегда боялась, но, не видя возможности разлюбить его, утешалась хотя бы своей слепотой. Теперь она его не любила. Уже два-три дня. И всё то, что так старательно эти два-три дня она в себе культивировала, нынче отторгалось, отскакивало как горох, становилось несущественным, неважным. Чувство пустоты и абсолютного разлада в душе, уме и сознании не проходило, нагнеталось всё сильнее и топило всё глубже. Джина не могла сообразить, что с ней происходило. Пеняла ли она Ханни за его немощь сохранить в ней любовь к нему, обвиняла ли в этом себя, поставив разум выше эмоций несколько дней назад, хотела ли она сейчас опровергнуть это во имя того, чему предавала себя с гораздо большей охотой, чем политическим выкладкам по телевидению? С ней происходило что-то страшное, она это ощущала. Время отсутствия любви к нему в её жизни, время равнодушия и апатии разрушало её как личность ещё сильнее и быстрее, чем любовь к нему, в море безумия которой она плыла так естественно, так привычно сумасбродно, так бесстрашно бесконечно. Где ты, Ханни? Мне не нужна твоя любовь. Мне нужна моя.