Об этом мучительно было думать, это невозможно было ощущать, и Джина подошла к видео. Подальше, подальше от сегодняшнего дня. Рон. «Cambio stagione». Меняю время года. Это ещё не так далеко, это весна 2002, тогда она уже видела его три раза. Ещё дальше. Марко Феррадини. «Geometrie del cuore». «Quale segno lasceremo di noi due?» И Феррадини не знал, что останется от нас двоих, но уже спрашивал в декабре 2001. В декабре, когда ты уже выиграл два, но ещё два оставалось. Разлом. Для тебя и для меня, потому-то я так не хотела, чтобы тот, 2001, заканчивался. Ещё дальше, намного дальше. Джина перебирала кассеты. Иванишевич — Рафтер (4-5 сеты). Она включила финал Уимблдона. И был талант, и было творение, и была судьба, и было счастье, и были слёзы. Его и её. Слёзы счастья. Его, его слёзы. Его, Иванишевича, и её, Джины. Его, а не Свена. Её, и не из-за Свена. Джина выключила видео. Магия Горана властно разворачивала её к себе. И она поняла, что даже сейчас (что уж там говорить о том лете!) она не поменяла бы этот финал и его исход на ребёнка от Ханни, его первого, её первого, их общего первого, она не поменяла бы этот финал на отсутствие его ребёнка от той, его реального первого. Даже сейчас, а разве тогда она любила Горана меньше, чем теперь — Свена? Джина нервно покусывала губы. Кажется, она пока лишь чуть-чуть, но прослеживала возможность спасения. Если она после смерти найдёт того, кто сможет затмить Ханни в её сердце, того, кто действительно будет лучше его (а ведь после смерти возможно всё — и существование такой персоны в том числе, да и с чего она взяла, что Ханнавальд лучше того же Горана, — тогда и необходимость поиска отпадает), то и его ребёнок, и его невозвращение отступят и станут второстепенными или совсем неважными. Тогда зачем она сейчас терзается — это не бог, а она себя мучит понапрасну.
А, может, мне не надо мучить себя ни развалом идеи вседозволенности, ни смертью своих фантазий, ни его retirement, ни его ребёнком, ни отсутствием его воображения? Придёт смерть и окажется дорогой к тому реальному, многоплановому, справедливому миру, в котором померкнут все земные горести. И, может, та жизнь закрутит такие сюжеты и романы, в вихре которых всё то, что я чувствовала, и всё то, что я представляла и воображала, потеряется ненужной, незначительной закладкой в середине неинтересной книги. И в той жизни мне не придётся прибегать к титаническим усилиям попыток нейтрализовать эти беды: они умрут сами собой. И то, что откроется мне там, не заставит меня убегать в очередные сны. Только бы эта, последняя, мечта не была бы убита Там!
Джина курила и отходила, утешалась понемногу, потихоньку, но знала, что пройдёт день, второй, третий, и снова она окажется в своём привычном чаду. И проходил день, второй, третий, и всё возвращалось на круги своя. Уимблдон ещё стоял перед её глазами, но уже не возможностью спасения, а неумолимостью предначертанного и сразу прибавлявшего к себе всё последующее. Не мог не состояться тот финал, Иванишевич без него был бы не тот, и Джина без него была бы не та, не могли не состояться осенний переход на итальянцев, видение Ханнавальда и Санта Круса и закончившаяся в декабре следующего года завязка на всю оставшуюся жизнь. Спад, больница, метания, уход, всплеск и окончательное безмолвие. Он не то что не может или не знает — он не должен мне ответить. Не потому, что сам чего-то не хочет или не в состоянии, — нет, это наложено на него свыше и через него переходит на меня, он не виноват. Изменись ситуация, ответь он мне — и я буду не я, а я этого не хочу, я пока ещё осталась собой, это «я» — единственное, что у меня и осталось.
И это было бы разумно, и этим можно было бы утешиться, если бы в этом «единственном» девяносто девять сотых не занимала бы любовь. Любовь поднимала муки ревности и невозвращения, а они цепной реакцией вздымали новые и новые волны, и это продолжалось уже четыре года.
Как она устала от этого бесконечного стремления!
Как она устала от этого бесконечного желания!
Как она устала от этого бесконечного ожидания!
Как она устала от этого бесконечного поиска надежды!
Как она устала от этого бесконечного сознания невозможности выхода!
Джина была в высшей степени странным человеком. После этих пяти предложений можно было открыть газ и тупо уставиться на раскрытую пасть духовки, если шестой фразой вспоминалось «Очень трудно искать в тёмной комнате чёрную кошку, особенно если там её нет». А Джина добавляла седьмую «Груздёв на допрос просится» и хохотала до следующей сигареты, возвращавшей её к первым предложениям, и сознание их слишком частых посещений опять вгоняло её в отчаяние. Так проходили дни и недели, месяцы и годы. Преобладание первых пяти фраз над последующими двумя — и потому, что их было больше, и потому, что они были её собственными, и потому, что груз прожитых лет довлел над ней всё тяжелее (ведь время, тратившееся впустую, злилось на Джину и работало против), — неминуемо смещало равновесие к тому рубежу, от которого уже не было возврата к балансу. Скольжение закончилось, началось свободное падение. Иллюзия эпитета к этому состоянию захватила Джину поначалу. На неё действовала только одна сила — всемирного тяготения. Её не раздирали противоречия, она не имела веса, так как тело в состоянии свободного падения не действует ни на опору, ни на подвес: не может действовать по законам природы, да их и нет рядом с ней. Но голова и сердце, ещё живые, ставили новые вопросы. Стены пропасти, в которую Джина падала, проносились мимо неё всё быстрее и быстрее — оттого и метались в сердце чувства, оттого и мелькали в сознании мысли. К ней пришло новое желание: остановить это падение и попытаться выбраться из пропасти. Конечно, единственным следствием этого желания оказались ещё больше и больнее ободранные пальцы, которыми она пыталась зацепиться за острые выступы, и продление боли…