Джина закрывала глаза и, отупев от боли, погружалась в безучастие к себе, к Свену, к своей любви, к его невозвращению, цепенела, пробовала отринуть от себя последние годы. Ведь по большому счёту всё, что могло случиться в жизни, её уже не интересовало, оно не могло идти ни в какое сравнение с тем, что, как она думала, ждало её за гробом. Возвратясь, если не к своему исходному состоянию, то хотя бы к 2001 году, она стояла теперь на руинах своей последней умершей любви и в недоумении оглядывалась вокруг. Она не понимала, для чего загублена её жизнь, кому посвящались все её страдания, во имя чего они не отступали. Нет, ей не жалко было себя, она к этому привыкла, но ей невыносимо горько было видеть, как тысячи, миллионы и миллиарды оказывались выброшенными в этот мир, в суете и неразберихе которого, словно пластилин в руках неумелого мальчишки, сминались безжалостно и бесцельно. Что она сама вынесла на нынешний вакуум своей бездуховности? Да, она теперь его не любит. Уже несколько дней. Да, 2001 снова стоит перед её глазами, и снова она кричит: «Я не хочу 2002! Пусть всегда будет 2001!» Но этот волшебный, чарующий, сладостный 2001 не околдовывает её теперь, не чарует. Что осталось от неё, жалкой, больной, слабой и, самое главное, отныне равнодушной, возможно, надолго, возможно, навсегда, возможно, и Там? Что вынесла она из всей своей жизни? Совместимость ада и рая? Но и на земле были возможны и июль 2001, и август 2006. Почему же она считала себя оригинальной, расписывая неведомое После, когда точная копия этого После преспокойно существовала и здесь, и ранее? Она — ничтожество, и это ничтожество зачем-то ещё болтается на земле…
Возможное «и Там» Джина не знала. Но возможных «надолго» и «навсегда», как всегда, не оказалось. «Равнодушие» Джины одним фактом терзания из-за него становилось лишь оборотной стороной её любви, своего рода новолунием, выносившим её на новый виток. Равнодушием же без кавычек являлась стойкая холодность её безразличия к Роману, Алексу и другим, уходившим ни с чем.
Дни шли и снова раскручивали её любовь. Ей нужно было его тело, ей нужны были его мысли, ей нужны были его чувства, ей нужны были его желания, его счастье и его боль. Ей нужны были его сущность и его суета. Ей нужно было то, что на белом свете никто, и она сама в том числе, никому не мог дать. Но за эту всеобщую немощь Джина пеняла именно Ханни.
Ты должен был представлять, ты человек, а не муха. Если земле был явлен твой талант, если он мог существовать, то почему же на земле не могла существовать любовь, равная по силе твоему таланту? Если твой дар был у тебя в руках, то почему бы к твоим рукам и к твоему сердцу не могла стремиться эта любовь? И если твоему таланту была предоставлена возможность реализации, почему бы этой любви не явить от тебя то же самое? Тебе стоило только чуть-чуть разогнать воображение, чтобы это встало перед тобой, — и тогда ты бы не посмел походя казнить то, что было для одного человека гораздо более всепоглощавшим и определявшим его жизнь, чем для тебя — твой дар, кроивший твою собственную. Не отягощённый этой казнью, ты мог бы взлетать ещё…