Я хотела, чтобы ты жил не только на земле, в реальном воплощении. Я хотела, чтобы твои фантазии наполнялись смыслом и содержанием, и твой мозг балансировал бы на этой грани неимоверной чувствительности обнажённых нервов и чувств, которым ты был бы открыт всегда, чтобы через твоё сознание проходили бы свершения и крах, сомнения и надежды, радость и отчаяние, боль и успокоение. Я хотела, чтобы ты стал таким же, как я, и мы бы неслись в царстве неизъяснимого, неведомого. Вместе, над всем этим — любовь, ещё выше — твой полёт. Стань таким, как я. Взлети над суетой и мраком обыденности, отвори душу свою, впусти в неё эти иллюзии и сам войди в другой, более высокий, одухотворённый мир…
И ощущение того, что эти мысли, проецируясь на грудь Ханни, неминуемо потеряют свою глубину, трёхмерность, станут плоскими, вселяло в неё неприятие всей этой жизни. Ей было нужно, чтобы он принял её такой, какой она была: трёхмерной, объёмной. Ей не нужна была плоская проекция на него, ей нужно было проникновение, ей нужен был его объём. Возможно, она взывала к тому, что в мире на самом деле не существовало. Что же удивительного в том, что она ничего не добилась и принялась кидать карты на небо глаз и золото волос?
Карты вышли мерзейшие. Его хлопоты обливались слезами и печалью, в доме был удар, и ложился он и на него, и на жену, и на ребёнка, а венчала расклад всё та же пиковая дама.
Время шло, бежали дни и недели. Всё меньше оставалось до начала зимней сессии, но не замирало сердце в ожидании сопричастия, а полнилось тоской предстоявшей скорби, и, пытавшись освободиться от дурных предчувствий, Джина отходила от телевизора и снова гадала на своего драгоценного. Она доигралась до того, что в картах не осталось никого, кроме одной-единственной дамы, пустой для Ханни так же, как и он сам был пуст для неё. Сомнений не было: это она сама, Джина. Другая женщина не была бы пуста для Свена: если бы инициатива шла с её стороны, её стремление хотя бы забавляло и отвлекало его; если бы агрессия исходила от него, его карты ложились бы к её ногам и она была бы в центре, а не на периферии.
Но если у него никого нет, кроме этой жалкой, заведомо пустой эфемерности, то что же выходит? Его никто не любит? Почему? Даже если предположить потерю значительной части своего очарования, он всё равно остаётся молодым и привлекательным. Если же при этом ничего не предполагается, то… Нехорошие мысли о замкнутости, отторженности, чужом доме, игле и бутылке хмурили чело Джины, сердце скребли кошки, душу холодил страх. Может, она ошибалась? Она столько раз обманывалась. Может, он просто безразличен к чужим призывам?
— Любовь здесь, на земле, не может быть настоящей, всеобъемлющей. Только там, основанная на полном познании, на абсолютной истине, возможна она — идеальная, всеохватывающая. И только там начинается всё действительное, настоящее. Он не знал всего, он знал только крохотную часть того, что возможно. И он не мог знать всего, по-другому и быть не могло. Он не виноват, — формально Джина обращалась к матери, но кому это было посвящено и чью любовь она имела в виду, было неясно. Наталья Леонидовна выбрала наиболее вероятное.
— Ты имеешь претензию считать его любовь к той женщине земной, несовершенной, фрагментарной. И ты ни разу не подходила к мысли, что и твоя любовь к нему может быть такой же преходящей и неважной?
— Да, конечно, — прошептала Джина. — Но, как только я приближалась к этой мысли, я гнала её от себя, я не хотела это представлять. Я ничего не вижу, кроме него, — и это «него» опаляло в сотый и тысячный раз её губы, вырывавшись волной из слабых лёгких, но эта волна, этот поток, это дыхание были разогреты его именем, этим «него» до чудовищного жара, неизменно сжигавшего её губы. Боль постоянного несвершения одним ожогом за другим ложилась вновь и вновь на её уста, она устала, невыносимо устала от своих кровоточащих губ, её могло излечить только прикосновение к его коже, но Джина непоколебимо желала и умереть так, как жила, — с его именем, терзавшим её и излучавшимся в пространство её любовью.