— Джина, послушайте, что я вам скажу, и не перебивайте. Я намного обеспеченнее вас и гораздо практичнее. Выходите за меня замуж. Я сделаю документы и улажу все формальности. Мы поедем по Европе. Вы будете стоять рядом со своими любимчиками или вблизи от них с видеокамерой, вы возьмёте у них автографы, вы увидите вашу драгоценную немецкую архитектуру, можете прибавить к ней итальянскую. На этом подъёме вы вернётесь сюда и закончите ваш роман. Я его издам, он не будет похоронен в этих стенах. Через год вы станете другой женщиной.
— Спасибо за участие.
— Ответ?
— Нет.
— Причина?
— Их сотни, возьмите хотя бы мою лень. Я не говорю о моральной стороне дела, я оправдываю женщину, когда она продаётся, если она делает это во имя своих идеалов, которые заключаются не в прибавлении к куску хлеба булочки с маслом и не в лишней цепочке на шее. Далее следует здоровье. Я буду, сама того не желая, тормозить вас в стремлении разнообразить мою жизнь, потому что-то, что вы считаете её естественным темпом, для меня является калейдоскопом, а ваш обычный образ жизни — для меня перегрузка. Я запутаюсь и от смены пейзажей, и от головной боли. Мать я тоже не хочу оставлять. Для впечатлений сгодится и телевизор, посещать музеи можно при помощи компьютера, не выходя из своей комнаты. Пара автографов, близость к святыням, лишние кадры — конечно, вспышка, и довольно яркая, но не вечная. Я никогда не буду свободна от желаний, что бы ни откладывалось позади. Да и не в этом дело. Я не приму от другого человека даже то, что он будет делать мне во благо, это будет не моё произведение, это буду не я. Моя судьба — это моя судьба, мне не нужны ни подачки, ни помощь, ни давление извне. Если я сама не могу изменить свою жизнь, чужие приобретения с последующей передачей в мои руки не принесут мне счастья, за всё надо платить, я буду поставлена перед каким-нибудь очередным негативом, о существовании коего сейчас не подозреваю. Вы меня понимаете?
— Смутно. Откуда в вас столько пассивности и непротивления?
— Я всегда была расположена к фатализму. Я старый холостяк, я не люблю менять свои привычки, вернее, терпеть не могу их менять. Одна мысль об этом повергает меня в тихий ужас, вспомните Обломова. Кроме того, я очень устала, да и планы, родившиеся в чётный год, ни к чему хорошему не приводили. Пусть карусель вертится без меня, Джон Леннон писал об этом примерно в моём возрасте…
— Если бы вы согласились, я, наверное, залепил бы вам пощёчину за продажность, — Алекс не верил тому, что говорил, и врал с неохотой, но ему надо было достойно выйти из этого отказа. Он предлагал Джине то, за что ухватилась бы любая, но разве она была подобна другим? Что-то в этом роде он предчувствовал, не ищи ласковых слов в глухой ночи, здесь разговаривают не с тобой…
— И поступили бы несправедливо. Вы толковали о сделке, моральный кодекс в бизнес не входит. Я отказала, собственно говоря, не вам, а своему возможному будущему, у меня с ним совсем другие счёты. Неужели так трудно признать за человеком право жить в другой плоскости, в другом измерении, с другими приоритетами? Я же не тяну вас в свои условности. Неужели так трудно признать за человеком право бродить в своих лабиринтах или подолгу оставаться в заторможенном состоянии? Вы же не восстаёте против полугодовой спячки медведя в своей берлоге. Я снова отсылаю вас к Джону Леннону. He’s a real nowhere man, sitting in his nowhere land, making all his nowhere plans for nobody. Поставьте перед «he» «s»…
— И «wo» перед «man». Вы закиснете в этих мыслях и этих стенах. Что за бред: пестовать свои беды, ничего не пытаться изменить! Откуда в вас столько любви к посторонним делам, почему из них всегда вытекают лишь ваши страдания? Ладно, пусть каждый остаётся на своей колокольне. Мне так же не принять ваше, как и вам — моё.
— Я не лелею свои печали. Вы не подметили главное отличие между мной и действующими лицами в «Романе со звездой». Из тех фамилий, которые я назвала сегодня вечером, только одна принадлежала артистическому миру, все остальные — спортсменам. Каждый из них, врывавшись в мою жизнь, тащил за собой огромный плакат, на котором здоровыми чёрными буквами было написано «УХОД». Это был чек с указанием платы за их свершения и моей расплаты за сопричастие к этому и созерцание этого. С этих расписок и пошли мои представления о равновесии, моё толкование религии и прочие идеи. Если бы бог захотел, он развернул бы меня на изобразительное искусство с гораздо более мягкими условиями соперничества и с большей продолжительностью активной жизни, он и сделал это один раз, пять лет назад, но передышка была недолгой. Я только одного не понимаю: всё то, что было во мне, уже выплеснуто, выражено и сказано. Эмоциями, настроениями, чувствами, кое-где — мыслями. Зачем я ещё живу, если всё определено?