— Возможно, чтобы это отпечатать…
— А смысл? Если я об этом думала, то «это» уже излучено в единое информационно-энергетическое пространство, то есть не потеряно.
— В ночи вы более откровенны. Может быть, теперь назовёте своё самое большое несчастье?
— А вы и так его узнаете. Наверняка — Там, когда мы умрём. Возможно — здесь, если я докончу свой опус. Я дам его вам почитать — таким образом, он не останется похороненным в этих стенах.
— Вы ещё и миролюбивы, днём за вами этого не водится. Впредь вы сможете вести себя так, будто моего предложения и вашего отказа не было?
— Ну конечно.
— И всё-таки интересно: когда-нибудь мы окажемся с вами в одной постели?
— Боже, разумеется.
— А точнее?
— Когда умрём. Посредством материального воплощения или идеи…
На этот раз Алекса действительно обуяло страстное желание исхлестать Джину по щекам. Он чуть не привскочил, но Джина умерила его порыв.
— Да успокойтесь и сядьте, вы же понимаете: я не подсудна. Вы видели меня фрагментарно, вы меня не знаете. Умножьте выболтанное сегодня на триста шестьдесят пять, потом ещё лет на десять-пятнадцать, но и в этом случае вы получите только лишь схему. Я могла бы рассказать о многом, приведя вас если не в изумление, то в удивление. Например, о том, как сильно я любила Америку лет двадцать-тридцать назад. Она была ярка и многоцветна, блестяща, как обёртка от блока жевательной резинки. От неё веяло призывом хиппи к миру, любви и потрясающим песням. Она была глотком свежего воздуха, и он входил в лёгкие так же легко, как наши бёдра проскальзывали в тёртые джинсы. Мы видели только shimmering light из «Hotel California», мы слышали только гитарное соло в конце песни. Никто не знал, что Элвис Пресли, пользовавшись своими связями в верхах, травил «Beatles», никто не знал, что Джону Леннону несколько лет не давали права жить в Нью-Йорке, никто не знал, что те, кем восхищались, подрастут и через двадцать лет будут бомбить Югославию. За то, что она не ложилась под НАТО, как польские и прочие бляди. За то, чтобы потом применить ту же модель развала к России. Это не удалось, и теперь с Россией приходится считаться. Это значимее взорванных пять лет назад небоскрёбов. Но плату за это, развал двух стран, я считаю непомерной. Я могла бы рассказать о многом, — Джина говорила приглушённо, почти без интонаций; рука её опиралась на подлокотник кресла, лоб был упёрт в поднятую ладонь, — я могла бы рассказать о многом. О том, как любила в 1982 году «Beatles» и национальную сборную Аргентины по футболу и всё уже было убито, проиграно, уведено в забвение. Я копалась в старых газетах и старых записях, я по крохам восстанавливала былое величие, я тянула прошлое в настоящее, чтобы обеспечить ему будущее. Прошло два года. Люди устали от бездумности диско, от тяжеловесности металла, от скакавшего Джексона. Стали происходить странные вещи. Все обернулись назад, словно услышали меня. Начался новый виток битломании, диски шли нарасхват, быстрее, чем в шестидесятых, шлягеры двадцатилетней давности вытесняли с первых мест хит-парадов недавно созданные песни Маккартни, на аукционах за огромные деньги покупались и пара исписанных Ленноном листков, и гитарная струна, я уже не говорю о целой гитаре. «Beatles» стали систематически прокручивать по нашему телевидению. Прошло ещё два года. Сборная Аргентины во второй раз завоевала Кубок мира, причём Марадона показал такой футбол, равного которому не было да и не будет, все болели именно за аргентинцев. Я победила. Никто в одиночку не выигрывал сильнейший клубный чемпионат, кроме Марадоны, и равного ему никогда более не родит земля. Никто и близко не подойдёт к «Beatles» по количеству проданных дисков. То, что было всего мне дороже, по заслугам дороже всего. Грандиозность сотворённого моими кумирами была не поветрием, а истиной. Я выиграла, только Джона Леннона ничто не могло поднять из могилы, и в той, второй золотой сборной Тарантини уже не было. Я выиграла. Мне больше нечего было желать, нечего защищать, нечего утверждать. Всё остальное не имело значения. Когда я это уяснила, я наглоталась то ли хлозепида, то ли хлопезида. Дурацкое название и дурацкое лекарство. Я приняла полсотни таблеток и завалилась в кровать, но всё никак не могла заснуть. Было очень холодно в комнате, я травилась в квартире у двоюродной бабки, она в то время жила у нас. Я завернулась в одеяло, накрылась ещё каким-то старым халатом, потом всё-таки пришлось встать и зажечь печку. Снова устроившись в кровати, я смотрела на закрытые ставни, за которыми шёл уже не мой день. Я вспомнила, что должна умереть с именами своих богов на устах, тогда я ещё не верила в бога. Я произнесла их вслух, присовокупила формулу любви, так ясно и отчётливо, закрыла глаза… и проснулась через несколько часов. Я же говорю: дурацкое лекарство. Но это лирическое отступление. О чём я раньше?.. Ах да, за всё приходится платить, мне никто не делает подарков. А ведь это было не реализацией любви, это не было осуществлённым стремлением, но даже за этим следовала (или этому предшествовала) расплата. Так я двадцать лет и расплачиваюсь за химеры, которые услаждают только мой глаз, и за этот мизер почему-то начисляются огромные проценты. Я твердила богу: «Ну хватит, оставь меня в покое, мне ничего не нужно, я выжата полностью, всё во мне стёрто в порошок, я не прошла естественный отбор, я подлежу уничтожению, зачем ты меня не убиваешь окончательно?» Но он играет и считает по своим правилам, и этот, земной, договор ещё не расторгнут. Впрочем, это не моё, это у Роллана, только он называл бога природой. То ли я непозволительно далеко по его понятиям отошла от реальности, но что делать, если она так сильно разошлась с воображением, то ли, приняв его существование только верой, потом я попыталась проанализировать её и понять, что из этого вытекает, но я делала это не для себя, у меня были на то провоцирующие и сильно провоцирующие обстоятельства. Он сам загнал меня в эти обстоятельства и заставляет за это платить, но ведь это несправедливо, — слёзы текли по руке Джины и терялись в сгибе локтя. Она любила Свена Ханнавальда, и это он развёл свою реальность с её воображением, это в угоду его бессмертию она влезала в распорядок, сокрытый для наших глаз, и творила свои иллюзии всевозможности воплощений, за что её наказывал господь. — Где праведный суд, где смысл, когда конец, кто виноват, что делать? Я задавала себе сотни вопросов и тысячи раз пыталась на них ответить, но я ничего не знаю. Я бесконечно устала, и этот поиск, этот разлад, эту смуту не искупить никакими коврижками, нет такого плюса, который бы уравновесил негатив, разрушающий меня, — это ещё одна из причин, почему я вам отказала. Даже если предположить, что осуществится то, что я страстно желаю, я не смогу перейти через горечь того, чем это было оплачено. Здесь, на земле, не существует противоядия, а если оно где-то есть, в чём я сильно сомневаюсь, то упрятано на небесах.