— Но мне трудно тебя понять. Не нужно настоящее — собирай прошлое.
— Для чего? Что это изменит? У меня сейчас, скажем, тридцать кадров, десять минут. Достану что-то. Будет сто кадров и тридцать минут. Я захочу сделать тысячу из ста, миллион из тысячи. Какая разница, на какой цифре это закончится? Всё, что он явил миру, конечно, а мне нужна его вечность.
— Глупо мечтать о вечности, если можно сделать сто из тридцати и так далее. У тебя какие-то крохи, а желания, как всегда, простираются в необозримую наглость.
— Это в природе вещей и людей. Необозримую наглость можно удовлетворять без конца только в необозримом бессмертии.
— А с чего ты взяла, что тебе это удастся? С чего ты взяла, что твой Ханни может быть бесконечен для познания? Ну, обеспечит ему бог бессмертие после этой жизни. Если в нём он будет стабилен, твой интерес определённо улетучится.
— Так я выведу его из этого состояния. А не смогу — найду лучше. Сенна лучше, Иванишевич лучше, Санта Крус в тысячу раз лучше.
Джина была твёрдо уверена в том, что на свете есть не тысячи, а миллионы людей лучше Ханнавальда. Разумеется, девяносто девять процентов этих миллионов составляли сербы. Джина действительно не поставила бы ни одного серба ниже Свена. По колориту, по менталитету, по нации, по темпераменту, по характеру, по богатству языка, по общности, в постели. Джина была убеждена в этом, но доводы разума тонули в любви. Несчастья продолжали сыпаться на неё. Дом, в котором она жила, стал склепом; давно уже в нём не звучал её беззаботный смех. С «Radio Italia TV» убрали «Speciali spetta’coli», «L’ospite di Radio Italia» и «La classifica italiana». В вечность простиралась постоянная пустота, а не стабильно наполняемое чем-то пространство.
В один из этих серых дней Джине позвонил Володька и пригласил её к себе домой. В его голосе звучали заговорщицкие интонации, намекавшие на нечто таинственное и прелестное. Через полтора часа Джина сидела в его квартире. Они были втроём: она сама, Володька и его новая любовь. Мальчик был очарователен и по обворожительности почти не уступал Володьке. Джина всё-таки сделала своё дело: её проповеди погрузили в забвение, а затем и вовсе вымели из сердца первую неудачу. Ныне любовь была обвенчана со взаимностью — эту негласную помолвку и справлял маленький кружок.
— Потрясающий. Почти такой же красивый, как и ты, — услышал Володька, провожая Джину домой.
— Тебе нравится? Я так рад! Жалко, что ты так рано ушла. Посидела бы ещё, поболтали бы.
А Джину душили слёзы. Она стала ненужной и здесь. Естественно, она может забегать к ним раз в две недели минут на двадцать, но её поддержка никому уже не требовалась. Эти глаза удивительного разреза больше не бросят на неё пытливого взгляда, не будут ловить зерна утешения, крупицы мудрости или дуновения безмятежности.
— Ты что? Зачем? Ты думаешь, что оказалась лишней? Вовсе нет, как такие глупости могли прийти тебе в голову? Неужели я когда-нибудь смогу забыть, что ты для меня сделала? Зачем, не надо, перестань! Никто ни с кем не расстаётся!
— Я знаю, я не поэтому, ты меня не понял. Это от счастья. Я так давно ничего светлого не видела, что мне с непривычки больно стало. Никто ни с кем не расстаётся, наоборот, приходите ко мне вдвоём, я раскопала кучу видеорадостей, а в перерывах в нарды будем резаться на вылет. Втроём ещё интересней. Кто дольше просидит, не вставая после проигрыша.
Володьке не пришло бы в голову лгать, Джина его знала, но разве он был властен в своём будущем? Он может устроиться на работу, он может уехать, мало ли что может произойти! Дело было ни в нём, ни в его будущем, которое было неведомым, ни в его прошлом, которое, умерев, больше не звало Джину для уговоров и утешений. Дело было в самой Джине. То, что она так страстно желала для Володьки, не принесло ей ничего, кроме тьмы, печали и отторженности. Она всегда была неудачницей, но так постыдно, так абсолютно, так всеобъемлюще несчастна она ещё не была. Она шла болью, по боли и в боли. Она верила в бога — раньше она посылала ему молитвы и просьбы; у неё было слабое здоровье — раньше она устраивала физкультминутки и старалась есть побольше шоколада, чтобы низкое давление мучило её меньше; она пребывала в постоянном дефиците информации — раньше она кидалась к книгам, к телевизору в надежде восполнить пробелы. Шатко ли, валко ли, худо ли, бедно ли, в большей ли, в меньшей ли степени — она отходила от никчемности, немощи, безнадёжья и тоски. Последние месяцы развалили её на части. Трещин и разломов было столько, они поражали пустотами и своей шириной так, что некогда целое теперь даже не угадывалось. Не было никакой надежды сцементировать и собрать всё воедино: мозг был порабощён, душа была безжизненна, руки были безвольны. Вновь привнесённое не воссоздаст ни смысла, ни содержания, ни сущности, так как будет чуждым, а не её собственным.