Её первая воображаемая жизнь была потеряна безвозвратно. Давно уже не выходила она из кареты, запряжённой четвёркой белых лошадей, давно уже ни Марио, ни Санта Крус, ни Филипп не вели её к алтарю. Давно уже не сновали они весёлой стайкой в каком-то богом забытом городке, не лупили друг друга снежками, не растирали горсти снега на щеках Ханни, давно уже никто не спускал ни его, ни её с горки под чьё-то беспечное «jetzt gleich im Ersten». Давно уже не стояла красавица Джина посреди огромного зала в величественном замке, и не прижимал Свен её голову к своей груди, и не смотрел неизъяснимо прекрасными очами в неизъяснимо загадочную даль поверх её головы. Она только сидела с Анджело в спальне, своды которой тонули в безмолвном сумраке наступавшей ночи, и тихо говорила:
— Я знаю, что этого никогда не будет. Только мне часто кажется, что скоро, очень скоро, через считанные минуты, раздастся под окном тихое шуршание шин, а потом ещё скорее, через считанные секунды, дверь распахнётся и он войдёт. Я знаю, что этого никогда не будет. Может, потому и кажется часто…
Анджело было больно видеть Джину такой, он хотел увести её от этого, но уводить было некуда, потому что всё в ней и вне её было заполнено Ханнавальдом, и попытки Анджело рождали в ней лишь новую, ещё более острую боль.
— А что ещё тебе кажется?
— Ещё мне кажется, и тоже очень часто, даже чаще, чем первое, что бога нет. Если бы он был, он бы этого не допустил.
— Не гневи высший произвол.
— Но мне никто не говорил, что, если я неудачница, неудачница я только здесь, в этой жизни, на этой земле. Мне никто не обещал другую судьбу там. Ведь и там ничего не изменится, разве что только в худшую сторону. Если здесь он чужой мне до своей, до моей смерти, там он будет чужим мне вечно…
И осознание этого вело Джину уже не к мечте, а к страстной жажде какой-то высшей, абсолютно полной смерти, вечности небытия. Безумно изголодавшись, она желала, чтобы не только её тело (это было ей обещано, это подразумевалось, не ставилось под сомнение), но, самое главное, её душа перестала существовать, чтобы она была разобрана, разломана, разбита, растаскана на миллионы, миллиарды, триллионы составляющих, и все эти триллионы были положены под какой-то гигантский пресс, преданы какому-то смертоносному излучению, чтобы исчезнуть, раствориться, перемолоться, уничтожиться без остатка, будто бы ни одного атома Джины и не существовало нигде и никогда: в прошлом, будущем и настоящем. Чтобы и сама память о Джине стёрлась навек в сердцах тех, кто её знал и кому она была близка. Ни единой мысли, ни единого ощущения, ни тени — для неё и о ней. Только полное бесчувствие. Ей не нужно было ни рая, ни ада, ни продолжения, она слишком устала и ждала только полного несуществования.
Джина редко выходила из дому, только когда мать о чём-то забывала, а у Лолиты был выходной. И стоило ей взять выложенный на прилавок пакет или квитанцию об уплате и положить в кошелёк сдачу, как губы у неё начинали безудержно кривиться. Она опускала голову, разворачивалась и шла домой. Ей было безразлично, увидит кто-нибудь её слёзы или нет. Закрыв за собой входную дверь, она не раздевалась, как прежде, не проходила на кухню, чтобы поставить чайник или выложить хлеб. Она кидала всё где попало; если в руках у неё всё ещё оставался носовой платок, отпадала необходимость искать его где-то в другом месте, и, как она стояла, так и сползала вниз по двери.
Её первая воображаемая жизнь была потеряна безвозвратно; второй воображаемой был уготован тот же печальный конец. Придуманная любовь не выдержала сравнения с реальной — Джине больше не о чем было мечтать. Ей только мерещился Свен — один, без Марио. То он сидел перед маленькой тучкой из детской сказки. Она дарила ему светлые ощущения беспечного детства, неудержимый, добрый и беспричинный смех, но её нельзя было трогать, как нельзя было переворачивать последнюю страницу в рассказе «Дверь в стене». То он стоял по колено в снегу перед гробом шаманки, высоко взнесённым на двух соснах, и отвесно земле из этой зловещей перекладины свисала непомерно толстая и длинная коса. И он метал топор, чтобы разрубить цепь, связывавшую гроб с деревом, но этого тоже нельзя было делать, потому что нельзя было разрывать связь, любовь и смерть.