Джина жила, каждый день погружавшись в бесконечное созерцание того, что было мило её сердцу, потому что это было красиво, и потому что созерцание, согласно её гороскопу, являлось основой её жизни. Она уходила всё глубже и глубже в безбрежный океан голосов, образов и мелодий и в этой вселенной красоты летела от одной звезды к другой, зная, что вселенная бесконечна и полёт не закончится никогда, если он волшебен. Где-то вдали остались длинная череда смертей и поражений, разрушенная страна, преданная и проданная Югославия… Да, это было, это осталось, она помнила, но с высоты своего полёта ей казалось, что она имеет право на эту передышку, на дни без смуты, если уж и не в мире, то, по крайней мере, в своём сознании.
Джина вспоминала тот день, когда она вышла на улицу после добровольного заточения, продолжавшегося несколько месяцев. Ей надо было оплатить спутниковое телевидение и пришлось проехать в центр города. Она шла по улицам, с недоумением смотря на людей, которые двигались рядом или стояли, собравшись в большие и маленькие кучки на перекрёстках или у входных дверей ВУЗов, магазинов и офисов. Она не понимала, как можно стоять здесь, на улице, и кого-то ждать, и что-то собираться делать, и о чём-то договариваться. Иметь какие-то интересы, отличные от её собственных, и заниматься какими-то делами (читай — ерундой). С кем-то знакомиться, чему-то учиться, где-то шляться или вот так стоять, поджидая одну (одного, несколько) дуру (дурака, дур, дураков). Это было настолько смешно, настолько нелепо, настолько мелочно и незначительно, что Джине оставалось только жалеть этих несчастных людей в их глупой бесцельности. Между ними и Джиной лежали тысячи лет и тысячи километров, и Джина, подивившись тому, как в недоступности познать прекрасное можно удовлетвориться куском тухлого мяса с помойки, вернулась домой и бросилась в постель, отдавшись ещё одному вечеру. Полёт, полёт и ещё один полёт. «МР-2», «May Day», non ci credo piu’ — полёт, Самуэле Берсани, «Cado giu’» — полёт, «Travis», «Side» — полёт, полёт…
Полёт, полёт… Только лишь потом, три года спустя, он, прерванный, станет болью. Весь ваш шёлк — всего лишь прерванный полёт. Это будет потом. До этого были вечность и вечно блаженное неведение. Джина была счастлива. «Я не хочу Новый год, пусть всегда будет 2001! Я не хочу Новый год!» — орала она в декабре, не зная, что 2002 и 2003 поднимут её познание красоты на такой запредельный сверхъестественный уровень, с которого она уже не сможет и не захочет спуститься никогда и никуда и, не принадлежащая ни земле, ни времени, ни реальности, построит себе царство, где будет править только иллюзия, где иллюзия станет самовыражением, любовью, блаженством, средством, целью, законом, определением, верой.
Но всё это относилось уже к настоящему дню. Возвращавшись же в ту весну 2001, Джина старалась убедить себя в том, что пять лет назад ей было гораздо хуже, чем сейчас, рассудком она понимала, как ужасен был этот автоматизм существования, на бесплодном песке которого голыми скалами возвышались апатия и депрессия, и даже игра воображения рождала тёмные образы замкнутого пространства и обречённость фактически закончившейся жизни. Она это сознавала, она это помнила, но с того момента прошло пять лет, и ощущения того состояния, старясь, неизбежно теряли свою остроту, не проникали более в глубины сердца, не пронзали болью отчаяния, а то, что она испытывала в последние месяцы, недели, дни и минуты, определяло её нынешнее настроение, лежало внутри и снаружи и заключало Джину в слишком крепкие для её хрупких плеч объятия. Это существовало вчера, сегодня и завтра — значит, всегда; в нём, в Джине, в этой квартире и в Германии — значит, везде; занимало слишком много места в её судьбе и в душе, чтобы там откладывалось что-то ещё, и было очень велико по силе действия, глубине проникновения и отвечавшей ей мощи восприятия — значит, единовластно. Жуть пятилетней давности меркла, а пустота настоящего разрывала внутренний мир на клочки, и в этом вихре обрывков некогда прекрасной гармонии, в этой пыльной постылой суете Джина стояла и смотрела на безутешно ржавое небо.