— Джина, ты не принадлежишь себе, не принадлежишь богу, не принадлежишь разуму. Ты ненормальная.
— Я люблю. Я говорила как-то о том, что та из миллионов его поклонниц, которую постигнет преждевременная смерть, имеет большее, чем кто бы то ни был, право на его любовь. Теперь эта мысль приобрела во мне иное продолжение. Их было много, очень много, а выбор пал на одну. Кто может поручиться за справедливость этого выбора? Я уверена в том, что не одна, не три, не пять, а десятки, если не сотни, имели куда более убедительные достоинства, возвышавшие их над состоявшейся. По красоте, по уму, по силе чувства, по миропониманию, хотя бы по обстоятельствам, в которые были загнаны или к которым были приведены провидением. Любили более искренне, так как заведомо без надежды и, как следствие, заведомо бескорыстно. Сейчас я намеренно дистанцируюсь от него сама, чтобы удалить даже возможность субъективного подхода. Естественно, очень трудно определить ту, истинную. Может, её уже нет, может, она далеко, может, она нема, может, их несколько. В таком случае только бездействие могло спасти его от вершения неправедного. Кто знает, что я тащила через своё сознание? Не предчувствие ли неизбежности кары рождало во мне Ханни стабильного, безучастного к материальному? Оформившись в окончательное невозвращение, она развязала ему руки. Где тот пограничный момент, после которого уже не осталось ни тени надежды на продолжение? Что было явлено вначале: несправедливость выбора, заключавшаяся хотя бы в его наличии, или жирный крест на упованиях? Наверное, первое, ведь жирный крест — отсутствие даже призрака спасения. А, может, и второе, потому что его исток восходит к февралю 2003.
Я люблю. Но то, что он обливал слезами в моём воображении, то, что я обливала слезами в действительности, являлось лишь предшествовавшей карой, предшествовавшей преступлению, которое состоялось впоследствии. Наказание и преступление. Итог же — по-прежнему равновесие. Одна несправедливость, наложенная на другую, стала фикцией и испарилась. Теперь на её месте растёт только заслуженное. Мне нечего пенять на провидение, мне нечего оплакивать преступника — разве только его бездуховность и невежество, основы которых лежат не только в биографии и роде занятий.
Нельзя было трогать рукой фантазию. Нельзя было пытаться ощутить бесплотное осязанием. Нельзя было метать топор и рушить связи. Нельзя было осквернять мечту действием. Тому, кто это преступил, и бог, и судьба, и время, и обстоятельства, и Джина ничего не должны. Отныне ни бог, ни судьба, ни время, ни обстоятельства, ни одна Джина, ни все остальные Джины, хоть бы их и были миллионы, ничего не должны Свену Ханнавальду. Трагизм излома судьбы спал, превратившись в математический расклад, следом за ним — и моя страсть: ей больше не за что цепляться.
Говорила это Джина или не говорила, было ли это нынче, вчера или неделю назад — она уже не помнила. Билась ли она мучительно, пытавшись либо расчистить дорогу к старым, доханнавальдовским иллюзиям, либо проложить пути для новых фантазий, — это она тоже плохо сознавала. Надеялась ли она на бег времени и на свою вечную несвободу от желаний, верила или не верила, любила или ненавидела — подходя к постели этим вечером, она об этом не думала. Ей просто было покойно оттого, что она сильно устала — значит, заснёт поскорее. Ей нравился этот переход от целого к отдельным мыслям, от мыслей к их обрывкам, от обрывков к простым словам. Ей нравился этот разрыв связи образов, когда и последовательность прослеживалась не так отчётливо. Ей нравилось, как в угасавшем перед сном грядущим сознании исчезают вечные вопросы, вечные проблемы, вечная боль и вечная любовь. Ей нравились это забытьё рассудка, эта переправа от опостылевших дней к тому, где ей, может, и привидится что-то приятное и свободное от вечной зависимости и предопределения. Джина легла в постель и отправилась в плавание. Когда это всё закончится, когда бог с ней разочтётся? Раньше она считала, но был ли в этом смысл, если и до неё всё было сочтено и взвешено? Сочтено, взвешено. Там было ещё третье слово, но оно не вспоминалось. Сочтено, взвешено. И появились эти слова на стене в покоях… Как звали этого царя? Имя тоже не вспоминалось. Сочтено, взвешено. Слова на стене в покоях… Ну да, его звали Валтасар. Это было у него на пиру, когда посреди шума и возлияний на стене проступили эти слова. Сочтено, взвешено. Какое же третье? Пир, застолье, музыка, песни… Их было так много, больше всего — итальянских. Были и другие. Сочтено и взвешено. Третье слово по-прежнему не вспоминалось. Их было так много, они все были прекрасны, Джина и носилась от одной песни к другой, от одной мелодии к другой, от одной звезды к другой. И там, и там, и там было место, где свет, потому что весь небосвод цвёл этими звёздами. И всё казалось, что следующая ещё ярче, ещё ослепительнее. Так она и летала, и думала, что это не кончится никогда, что всё это задано на десятилетия вперёд, сочтено и взвешено, чтобы ей хватило до смерти. Какое же третье? Какая разница, если перед её глазами снова встают эти звёзды, и она летит от одной к другой, и ей всё кажется, что следующая ещё ярче, больше и красивее, чем предыдущая. И та, и другая, и те, что ещё дальше. Какая же самая? Может, та, что сияет прямо перед ней? К ней она и полетит. И Джина устремилась к месту, где горел свет. Остальные звёзды неслись мимо неё, их полёт смыкался где-то за её спиной, прочерчивая у её висков светившиеся линии. Звезда перед ней разгоралась всё ослепительнее, увеличиваясь всё быстрее, и в этом свете всё, что к нему не относилось, сметалось без остатка и тонуло во мраке. Во мраке… Ходит Джина чёрным лесом. Что она там искала, если всё тонуло во мраке? И все звёзды гасли где-то там, куда её взгляд не был обращён. Но когда-то они были её жизнью, и её куски позади неё и по бокам от неё со знакомыми и незнакомыми лицами, близкими и неизвестными образами, припоминавшимися и забывавшимися мелодиями чернели и скалывались фрагмент за фрагментом, пока не осталось ничего, кроме неё самой и света впереди. Теперь она неслась в кромешной тьме, в абсолютной пустоте, в полной свободе. Ходит Джина… Ну да, она искала что-то на букву «эс». Это что-то сияло перед ней, и она должна была это назвать. Джина вошла в тоннель. Звезда стала определяющей и единственной. Как же её зовут? Звезда, свет. Да, почти так. Точнее. Свен.