— Опять пытаешься убедить себя в том, во что давно не веришь?
— Естественно, что мне ещё остаётся?
ОТЪЕЗД. Глава 2
Мать смотрела на Джину. Свалявшиеся волосы, потухшие глаза, бескровные губы. Она всегда была бледна, но так… Джина, как и любая женщина, пусть она таковой себя не считала, была потрясающе хороша, когда была счастлива и беззаботна. Но она так давно не была счастлива!
«И всё это из-за того, что в один мерзкий день умудрилась включить телевизор на пять минут раньше, чем следовало, а ведь могла и совсем не включать: всё равно Горан уже проиграл. Эти ночные бдения», — проклинала Наталья Леонидовна воистину судьбоносный день, долго после ничем не отличавшийся от череды остальных, пока… в другой, поначалу такой же ординарный, не вспомнился и не начал скручивать Джину в такой же отвратительный, как и её свалявшиеся нынче волосы, жгут. Хуже всего было отсутствие просвета, надежды на изменение, сброса чувства…
А в метре от печальных размышлений, по другую сторону стола, в памяти Джины потихоньку вставал полукурортный, полупровинциальный город и его тихие улочки. Она может пройти по ним снова… Джина вяло копалась в тарелке.
— Что ты выискиваешь вилкой?
— Каштаны…
— Ты же их терпеть не могла…
— Я заблуждалась, — и взгляд Джины, ставший из потухшего томным, устремился в час, когда ей стало понятно жестокое заблуждение насчёт отвращения к каштанам и валянию в снегу, в то последнее воскресенье.
— И сколько насчитала?
— Пять этапов до конца зимней сессии, пять месяцев до начала летней.
— А сколько месяцев было от начала июля 2001 до начала декабря 2002?
Джина недоумевающе посмотрела на мать: подобным расчётам она не предавалась.
— Седьмой, двенадцатый. Семнадцать месяцев.
— А на что выйдешь, если отсчитаешь семнадцать от начала декабря?
— Двенадцатый, пятый. Май 2004…
— Палата №6. Давно не перечитывала Чехова? От свершения до крутого поворота столько же, сколько от поворота до потери… поворотов вообще…
— Ну знаешь, ну знаешь… Это я должна была, я должна была вспомнить! Я, я первая придумала считать. Это моя территория, это моя прерогатива, это мне должно было прийти в голову прежде, чем тебе, — Джина вскочила из-за стола и начала расхаживать по комнате в сильнейшем волнении: несправедливость всегда глубоко уязвляла её. — Мне, мне, а не тебе. Это просто наглость, — успокоилась Джина только через несколько минут, плюхнувшись в кресло перед уже включённым телевизором. — Считайте, ибо сроки ведомы только Господу.
Передёргивая цитаты, она становилась несносна. По «Radio Italia TV» кончилась реклама, началась «Laura» Нека.
— Hanni non c’e’,
Capisco che
E’ stupido cercar lo in te*.
------------------------------
* Намеренное искажение текста. В оригинале:
«Laura non c’e’,
Capisco che
E’ stupido cercar la in te».
-------------------------------
Джина орала, поглядывая на мать, словно призывая её поверить в величие провозглашаемых истин. Она всегда отходила на итальянской музыке — теперь же песни не отводили, а возвращали её к тому же. Дело действительно обстояло плохо.
— Да, о чём же я думала, — соображала Джина полчаса спустя, — о чём же? Лолита, Логинск, улицы. Я любила ходить по старым улицам. Выискивала на них заброшенные дома. На некоторых ещё оставались ржавые треугольники. Помнишь, около дверей. С жестяным колпаком наверху, под которым помещалась лампочка. Давно, когда они были живы. Лампочка горела по вечерам, освещая название улицы и номер дома, написанные в нижней части. Но это было так давно, что я не помню, я не видала. Я видела только пустые патроны, оборванные провода, выцветшие, неразличимые буквы. Они уже были несколько десятилетий мертвы, когда я на них смотрела. И поэтому были дороги. Я даже сложила что-то типа:
Холодно и страшно мокнуть под водой,
Ржавчина заела, провод обесточен.
Небоскрёбы грозной двинулись ордой —
Даже не поставить пыльных многоточий.
Они были дороги как прошлое. Я не признавала их смерть, но эти оборванные провода… Я хотела, чтобы они были живы, пусть даже в агонии. Всё лучше, чем смерть… Мне всё казалось, что провод кровоточит и капли крови падают мне на ладонь, — Джина повернула кисть ладонью вверх.
Она вспоминала, что казалось — сейчас ли, два ли года назад. Она верила в то, что казалось, хотя понимала, что это ложь. Она забыла, что и двадцать лет назад эти треугольники были мертвы, забыла, что давным-давно не сочиняла стихов… Она знала лишь то, что когда-то в проводах тёк ток и лампочка горела. Ей нужно было продолжение: кровоточащее, жалкое — не всё ли равно. Ржавый остов вызывал в ней боль, которую она считала не своей, но испытывала. Её боль была его жизнью. Или его боль была её. Болью, жизнью? Он же не может чувствовать, это кусок металла. Но если на нём часть её души… Ведь когда-то он был жив, он был красив и дарил людям свет, знание, истину и свою красоту. К проводу можно было подвести ток, лампочку можно было ввернуть, выцветшие буквы обвести свежей краской. Но это никому, кроме неё, не было нужно. Улицы переименованы, на новых домах вешают новые указатели. Регламент изменился, стиль изменился. Холодный кусок металла. Истинный ариец, характер — нордический, выдержанный… Но он никогда не тянул на истинного арийца, особенно по сравнению с Оливером Каном…