В шелестящей подземным сквозняком тьме он медленно прошептал роковые слова:
-- Акха, ты ничто. Я не верю в тебя.
И ощутил, как встали дыбом его почти отсутствующие волосы от охватившего его страха. Что, если?..
Но он не умер на месте. Его не поразил божественный гнев, с ним ничего не случилось, он остался жив. Лишь ветер шумел и завывал в воздушных продухах. Акха был бессилен причинить ему вред, и значит, он не существовал. Но это значило... значило...
Юли вскочил и побежал во мрак подземных галерей -- босой, в одной нижней рубашке. Его пальцы стремительно читали рисунок на стенах. Он бежал, пока хватило сил и пока не заныли стертые кончики пальцев. Затем, тяжело дыша, он повернул назад. Кое в чем он всё-таки разобрался за время этого сумасшедшего бега. Знания уже ничего не значили для него. Они были просто набором бессмысленных слов, которые там, снаружи, не давали никакой силы. Он не желал больше подчиняться другим людям, чтобы что-то получить от них. Он сам хотел власти над себе подобными. Отец Сифанс был прав лишь в одном. Власть была единственным способом что-то изменить в этом мире. О да! Вести за собой других людей, изменять их жизнь, делать её лучше -- в этом был смысл его жизни.
Когда Юли это понял, буря, бушевавшая в его мозгу, немедленно утихла. Теперь в его голове царила кристальная ясность и мир.
Он вернулся к своей постели. Завтра же он начнет другую жизнь, он начнет действовать. По крайней мере, повиноваться и дальше этим ничтожным священникам он не будет. Хватит с него глупой покорности!..
Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова остался один на покрытом снегом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и он с презрением зашвырнул копьё Алехо в кусты. Он вспомнил резкое движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в снег среди голых ветвей зимних зарослей, ощутил острый, как нож, морозный воздух в своих легких.
Резкое движение во сне отогнало дрему. Юли задумался. Почему он вдруг вспомнил всё это?.. К чему бы это ему пришли на ум эти ничтожные подробности забытой жизни?..
Поскольку он не обладал способностью к самоанализу, этот вопрос остался без ответа. Юли повернулся на другой бок и заснул.
На этот раз он спал без сновидений.
<p>
* * *</p>
Утром все ночные переживания показались Юли чушью. Сегодня ему предстоял последний и потому особенно важный допрос Усилка. Один инквизитор мог допрашивать свою жертву не более шести раз, и, если он не добивался результата, жертву передавали палачам. Правила в этом отношении были строгие и старшие отцы-инквизиторы бдительно следили за их соблюдением, как раз затем, чтобы избежать сговора инквизиторов и заключенных. Юли как-то не подумал, что раз за разом вызывая к себе Усилка, он сам переводит его в разряд упорного еретика. Теперь же он не мог даже отказаться от этого допроса, так как закон требовал дать заключенному последний шанс сознаться в преступлениях добровольно. Юли понял, что сам загнал себя в ловушку -- чтобы спасти Усилка от ужасной смерти, он должен был любой ценой вырвать у него признание. Усилк, увы, ни в чем не желал признаваться. Он не реагировал ни на уговоры, ни даже на побои, к которым прибег к отчаяния Юли.
Сейчас он стоял перед Юли, который восседал в роскошном инквизиторском кресле, искусно вырезанном из цельной глыбы камня, что придавало ему особую значительность и подчеркивало разницу в положении двух мужчин -- допросчика и узника. Юли внешне был спокоен. Усилк, сутулый и оборванный, с согбенными плечами и ввалившимися от голода щеками, стоял с ничего не выражающим лицом.
-- Мы знаем, что у тебя были сношения с людьми, посягавшими на безопасность Панновала, -- уже в тысячный, наверное, раз повторил Юли. -- Ты обязан сообщить нам их имена. Это всё, что нам надо от тебя. После этого ты будешь волен отправляться куда тебе угодно, даже вернуться домой, в Вакк.
-- Я не знал таких людей. Меня оклеветали.
И вопрос и ответ стали уже традиционными и повторялись изо дня в день. Юли понимал, что слышал их в последний раз. Сегодня он сбежит из Панновала. Его служба закончится. Но он уже понимал, что стал изнеженным в вечном тепле города. Его охотничьи навыки притупились, он не сможет выжить во внешнем мире в одиночку. И ему не хотелось бросать Усилка здесь, на расправу Дравога, который люто ненавидел его за непокорность и упрямство.
Он поднялся с кресла и стал расхаживать вокруг заключенного, не в силах унять своего внезапного волнения. Время допроса уже истекало. Он должен был добиться признания сейчас -- или никогда.
-- Послушай, Усилк, ты знаешь, что это последняя наша беседа, -- Юли заговорил нарочито безучастным тоном, чтобы не выдать охвативших его чувств. -- Я ничего против тебя не имею. Поверь, в отличии от Дравога, у меня нет оснований плохо относиться к тебе лично. Как я уже сказал тебе, я знаком с твоими родителями и уважаю их. Но сегодня я встречаюсь с тобой в последний раз. Если ты не признаешься, моё имя будет покрыто позором. Я не хочу этого. Боюсь, мне придется прибегнуть к помощи палачей. Сейчас тебя уведут в пыточную, и ты наверняка помрешь в этой дыре, причем, неизвестно за что.
Неожиданно Усилк заговорил, гордо подняв голову.
-- Нет, я знаю, за что я умру, монах! -- произнес он неожиданно твердым голосом. -- За лучшую жизнь для моего народа, за свободную жизнь!
Юли был удивлен. Он не ожидал такого прямого ответа, так совпадающего с его ночными мыслями. Но это подстегнуло его. Он понизил голос.
-- Ну что же, очень хорошо, если ты готов умереть за свободу. Я тоже готов за неё умереть. Поэтому я готов довериться тебе. Слушай меня внимательно. Я вверяю свою жизнь в твои руки. Я не намерен быть священником в этой крысиной норе, я не рожден для того, чтобы раболепствовать перед Акха. Я родился не здесь, а в белой пустыне под открытым небом, далеко на севере, и в этот мир я хочу вернуться. Я помогу тебе сбежать из тюрьмы и возьму тебя с собой. Поверь, я говорю правду! Я не обманываю тебя.