— Короче говоря, если я правильно тебя понял, ты вовсе не собирался нас повидать, и, не попадись тот благословенный автобус…
От этого «нас» мое сердце бешено застучало.
— Ну уж теперь я отвезу тебя домой. Где твои вещи?
Я показал на маленький чемоданчик.
— У тебя есть какие-нибудь планы на ближайшие дни?
— По правде говоря, нет.
— Тогда останешься у нас.
— Но…
— Прошу тебя, Эстебан… Ты окажешь мне услугу…
— Услугу?
— Я скучаю… — с тихой грустью признался он.
Как я и предполагал, имение Луиса было расположено на склоне горы Мурта. Машина, точнее, кабриолет, весело карабкалась по дороге, и тихое жужжание мотора ничем не нарушало невозмутимого покоя теплой ночи — здесь, на юге, весна была уже в разгаре. За все время поездки мы не сказали друг другу ни слова. Может быть, потому что слишком много накопилось за время разлуки и ни один из нас не знал, с чего начать? Я не решался расспрашивать Луиса о Консепсьон, опасаясь, что голос выдаст мои чувства. Его же явно переполняло все то, что привело к нынешним разочарованию и скуке. Наконец, когда мы уже почти добрались до места, Луис с деланным спокойствием спросил:
— Ты по-прежнему занимаешься быками?
Когда на зов Луиса в просторную гостиную первого этажа, убранную в деревенском стиле, вошла Консепсьон, я встал, не в силах произнести ни слова. А она, она тут же меня узнала и, как будто мы расстались лишь накануне, спокойно сказала:
— Добрый вечер, Эстебан. Я счастлива видеть тебя в нашем доме.
— Добрый вечер, Консепсьон. Да хранит тебя Бог…
Луис рассказал о нашей встрече, но моя возлюбленная оказалась менее доверчива, чем ее супруг.
— Это правда, Эстебан, что ты боялся сюда ехать? — насмешливо спросила она.
Луис решил разрядить атмосферу шуткой.
— Что ж ты хочешь, с тех пор как он стал мадридцем, дон Эстебан не очень-то рвется к своим друзьям-провинциалам. По-моему, он нас просто-напросто забыл.
Тогда Консепсьон пристально посмотрела на меня и просто и ясно выразила свое мнение:
— Не думаю… Эстебан не из тех, кто забывает…
Искренне она это сказала или притворялась? Я слишком плохо знал женщин, чтобы это понять, а потому предпочел ответить Луису.
— Я больше не живу в Мадриде… С января я переселился в Триану…
— Что это тебе взбрело в голову?
— Я уже не мальчик, Луис, — объяснил я, не глядя на Консепсьон, — а ты ведь знаешь, что старые одинокие животные любят возвращаться умирать туда, где родились.
Они оба рассмеялись: Луис — в знак того, что не очень-то верит подобным бредням, а Консепсьон — чтобы скрыть смущение.
— Ты вернулся к матери? — спросила она.
— Да, но теперь ее больше нет…
Консепсьон осенила себя крестным знаменем и проговорила:
— Мир праху ее.
— Зато я обрел то, что мне дороже всего, — Гвадалквивир, — добавил я, желая как-то разрядить накопившееся в воздухе напряжение.
Луис тоже почувствовал, что разговор принимает трудный оборот, и, чтобы сменить тему, заявил:
— А знаешь, Консепсьон, Эстебан побудет у нас несколько дней. Мы покажем ему все, что только стоит посмотреть, и, возможно, все-таки признает, что Триана — не единственное пригодное для жизни место.
При всем своем самообладании Консепсьон не сумела до конца скрыть удивления, но не проронила ни слова. Убедить ее в бескорыстии моего появления было явно труднее, чем Луиса.
Остаток вечера прошел вполне спокойно, и после ужина, поданного на стол девушкой, которую проще было бы представить с кастаньетами в руках, чем в роли прислуги, принялись за кофе. Наконец настало время ложиться спать. Я откланялся, и Консепсьон повела меня наверх показывать комнату.
— Надеюсь, она тебе понравится.
— Я не приучен к такой роскоши… Если ты еще помнишь Триану…
Она опустила голову и очень просто сказала:
— Нет, я не забыла Триану… Спокойной ночи, Эстебан.
— Спокойной ночи, Консепсьон.
Я почувствовал, что она хочет сказать что-то еще, но не решается. И, лишь уже стоя на пороге, все-таки спросила:
— Зачем ты приехал, Эстебан?
К счастью, Луису вздумалось убедиться, что я устроен со всеми удобствами, и его появление избавило меня от необходимости лгать.
Спал я плохо. Знать, что Консепсьон совсем рядом, было и мучительно, и радостно. Привязанность к женщине, которая меня когда-то предала, окрашивалась легкой горечью — подсознательно я ставил в вину Консепсьон то, что она счастлива и, по-видимому, не испытывает ни малейших угрызений совести из-за моей загубленной жизни. Как ни странно, я сердился на Консепсьон гораздо больше, чем на Луиса. В конце концов, ухаживая за понравившейся девушкой, он поступил, как любой мужчина. А вот она нарушила данное мне слово! Со двора послышался голос Консепсьон, дававшей какие-то распоряжения прислуге. И этого звука оказалось достаточно, чтобы развеять мою досаду, — я снова был счастлив, снова переполнен неизменной, хотя и бесплодной, нежностью.