Стол в пиршественном зале был всего один, но он был очень большой. Одна сторона оставалась свободной — с этого края вереница рабов подавала переполненные блюда и уносила опустевшие. С трёх других сторон располагали кушетки, на каждой из которых лежали гости и ели. Левые кушетки — по отношению к рабам-подавальщикам — предназначались для родственников жениха и его близких друзей. Центральное место заняли жених с невестой, а также наиболее важные гости. На этот угол подавали самые изысканные яства и лучшие вина. На правых кушетках расположилась мелкая сошка, к числу которых отнесли почему-то и меня. Сюда относили вино и блюда похуже и попроще, означающие, что гости тут — второй сорт. Перед участниками пиршества пресмыкались рабы. Не пресмыкаться, то есть в буквальном смысле слова ходить на полусогнутых — рабам нельзя, иначе их выпорют. Добавлял к этому и Публий Квинт постоянно угрожающий рабам взбучкой. И если в половине случаев это было шуткой, то в остальных он был убийственно серьёзен. Тем не менее к каждому из гостей приставили отдельного раба — личного виночерпия, который обслуживал только его и никого больше. По ходу дела выяснилось, что даже здесь действовала своеобразная иерархия. Самый красивый юноша, который, судя по всему, был из Ближнего Востока, прислуживал жениху. Мне же достался один из самых некрасивых… Чёрт с этим страшным рабом, и даже неважно, что тут, оказывается, принято швыряться посудой, — крайне неприятным моментом стал факт всеобщей рвоты. Поели, выпили и после этого всё выблёвывать, чтобы затем есть дальше, — эта традиция никак не укладывалась в голове. Вызывало раздражение необходимость выслушивать мерзкие сплетни о нашей семье без оглядки на меня. Говорили, что мы настолько бедны, что отец не только не дал никакого приданного, как было положено, но и фактически продал свою дочь. Сам же Луций Корнеллий воспринимался как конченый алкоголик. К сожалению, поведение папеньки за столом лишь подтверждал этот тезис. С точки зрения римлян, он пил как настоящий варвар, отказываясь разбавлять вино водой.
После пира начались проводы невесты в дом жениха. Мы шли при свете факелов под звуки флейт; невесту по традиции вели за руки двое мальчиков, у которых отец и мать были в живых. Третий мальчик нёс перед парой факел из боярышника: считалось, что злые силы не смеют подступиться к этому дереву. За невестой несли прялку и веретено как символы её деятельности в доме мужа. Шествуя по улице, свадебная процессия распевала насмешливые и непристойные песни. В этот момент я уже изрядно расслабленный из-за значительного количества выпитого, стал петь во всё горло, что вызвало прямо-таки бурный хохот окружающих. Так, мы пели во всю глотку, а затем стали швырять орехи в толпу зевак.
Подойдя к дому Публия Квинта, невеста остановилась, намазала двери жиром и оливковым маслом и обвила дверные столбы шерстяными повязками. Жир означал обилие и благоденствие, а повязки символизировали посвящение и освящение. Корнеллию перенесли на руках через порог, чтобы она не споткнулась. Муж обрызгал невесту водой из домашнего колодца и подал ей факел, зажжённый на очаге его дома. После краткой молитвы сестры распорядительница усадила её на брачную постель, а мы удалились.
Уже засыпая, мелькнула мысль: «А ведь всё же хорошо складывается. Корнеллия вроде бы довольна, у отца появились какие-то деньги, а я устроился в таверну. Кажется, становлюсь римлянином».
На работе смена началась отлично. Мне сказали помогать в готовке нашему повару, вечно недовольному, хвастливому толстяку Квинту Серторию. Каши, похлёбки, рыба — основной рацион завсегдатаев заведения «У орла» (да, я смог, наконец, прочитать название вывески). Готовить я умею из прошлого, — холостяцкая жизнь весьма этому способствовала. Сам повар был из числа вольноотпущенников (отпущенных на свободу или выкупленных рабов). Он явно испытывал раздражение своим происхождением и всячески пытался себя возвеличить, возможно, этого осознавая.
— Знаешь, Сулла, почему меня освободили?
— Нет, господин Квинт Серторий.
— Это потому что я один из лучших поваров Рима. Однажды я сотворил такой кулинарный шедевр, что меня уже невозможно было оставлять в неволе, ибо это было бы богохульством.