– Привет, Док!
– Привет, Роман!
– С днем рождения, дорогой.
– И тебя также.
– Меня-то за что?
– С моим, с моим.
– А, ну да, шутка юмора.
Роман снял шлем, и вот уже обнялись, поцеловались и прошли за загородку железную, за калитку железную, и Док защелкнул скобу, лязгнуло и, позвякивая толстой цепью из-за угла в перевалку вышла собака, значит, реальность все-таки есть, с черной мягкой отвисшей губой, и укоризны были исполнены ее умные коричневые глаза – как ты мог?! как же тебе не стыдно?! у тебя же ни капельки никакой совести… – цепь натянулась, погрустнели глаза, и собака была остановлена ошейника шипами.
– Большое животное.
– Ага.
– И как это ты его?
– Что?
– Ну, тогда.
– А, да, это была та еще история.
– Никогда не забуду, как ты рассказывал.
– Ну, Роман, проходи, проходи, раздевайся, дорогой.
– Спасибо, дорогой… Доктор.
И Док просто пропустил его, маленького и изящного, как звереныша, в дверь и захлопнул, и завернул до упора скобу, Док тяжело дышал, разглядывая старого друга Романа, насколько тот изменился за год, не ссохся ли, в смысле болезни, то есть, нет ли у него чего-нибудь такого тайного неизлечимого, типа рака?
– Ты что-то плохо выглядишь, дружок, – покряхтел Док, доставая с верхней полки огромные тапочки и подавая Роману. – Какой-то изможденный, усталый. Ты, вообще-то, спишь?
– Постоянно.
– А, ну да, осторожнее, не утони.
Док внимательно, как врач, рассматривал, как Роман снимает ботинки, как вставляется в тапочки маленькими ступнями, как в какие-то огромные нандовые ангары, и уже скользит по паркету, как маленький лыжник, мимо громадного зеркала целиком, видный весь, как будто бы голый, хотя и не голый, но все же можно потрогать, поджать…
– Ну, проходи, проходи, проскальзывай.
В гостиной уже собрались и, видно, давно уже поджидали. Гости сидели прямо, не касаясь спинами спинок, некоторые теребили, хотя и не ели, не нанизывали, а ждали, конечно, меня, что я ничего не достиг, никем не стал, не зарабатываю почти ничего и ничего почти не имею. Кстати, и за границу не выезжал, женился, но неудачно, развелся, дачи нет, и детей, а, следовательно, не будет внуков и правнуков…
– Ну как грибочки?! – закричал истерически Роман и, выпадая из тапочек, полез целоваться с бабами.
– Ура, наш мотоциклист!
Старые подружки старых дружков, чмок-чмок, толстяшки, ну вы и растолстели, а я, да, по-прежнему, маленький… Зато стоит-с!
– Развелся?
Возвратить, возвратить его, бедняжку, снова в зеркало, собрать из осколков и любоваться им. О, как это славно, когда кто-то страдает, что кому-то так мучительно больно, так, так, еще чуть-чуть, потерпи, дай нам вдохнуть, подышать, какие прекрасные муки, какая прекрасная медленная смерть, какая замечательная агония, о, как он дергается, как хрипит, как вылезают глаза из орбит, и какие у него чистые белые белки, посмотрите! И, конечно, эрекция, о, вот это называется стоит! Да-да, у всех задушенных эрекция, это, знаете ли, и есть жажда жизни, они, задушенные, понимаете ли, рвутся обратно к жизни, а уже все, нельзя-с обратно, вот так-то, а хочется из петли, вот в чем трагедия, вот в чем красота, что обратно-то уже нельзя-с! И эти печальные глаза с пересудой, что когда-то все же и я была влюблена, что и я была влюблена в Романа, на первом курсе – как Машка, Сашка, Глашка, Наташка… Но он так и не… а может быть, и… разок или два… так было ли?., увы, так и… Какие многозначительные точки под носом у некоторых, как будто бы утром там еще прорастали усы. Брр-р…
– А нас? – грозно зарычали самцы, крепкие мускулистые дружки с фирмами, вовремя побросавшие свои аспирантуры.
– Ах, вы мои колбаски, и вас!
Роман стал чмокать, уворачиваясь, мужские лица. Так иногда целуют коней. Не задеть бы глянцевое, не разлить, не опрокинуть, не разбить копытце.
– Осторожнее.
– Док, а где тапочки? Ты дал ему тапочки?
Отцеловав старых дружков и их подружек (с последними, впрочем, еще можно было бы где-нибудь в темных комнатах, при приглушенном торшерном свете…), Роман расстегнул куртку, обнажая на мгновение недоглаженное, и сел, как за рояль, прислонившись к.
– Итак, все в сборе, – крякнул Док, крепко растирая кулаки, складывая и раскладывая суставы, так, что даже забелели, засинели костяшки. – Я сыграю вам, как и обещал, Дебюсси. Эта старая соната называется «Лунный свет».