– Да, но Приамид и быстроногий сын Пелея – практически непобедимая пара. И у каждого за спиной десятки тысяч верных товарищей.
– Это сейчас, – отрезвляет приятеля схолиаст. – Кто знает, когда и как в дела людей вмешаются боги?
– К примеру, помогут смертному вроде Филоктета войти в Медленное Время? – перехватывает его мысль Манмут. – Не понимаю, зачем? Согласно принципу бритвы Оккама, если бы они желали гибели Парису, Аполлон убил бы его, как все и верили. До нынешнего дня. Пока не вмешалась Энона со своими упреками. Для чего было подсылать грека… – Он умолкает и смущенно бормочет: – А, ну да.
– Угадал, – вздыхает Хокенберри. – Олимпийцы желают ускорить мятеж, убрать с дороги Ахилла и Гектора и натравить сегодняшних союзников друг на друга.
– Вот зачем этот яд, – кивает европеец. – Чтобы Парис успел рассказать первой жене, кто подлинный убийца. Теперь троянцы станут искать возмездия, и даже преданные Пелиду мирмидонцы будут вынуждены бороться за свои жизни. Умный ход, ничего не скажешь. А больше ничего интересного не случилось?
– Агамемнон вернулся.
– Без фуфла? – изумляется моравек.
«Надо будет потолковать с ним насчет молодежного сленга, – обещает себе ученый. – Такое ощущение, будто бы говоришь с новоиспеченным студентиком из Индианы».
– Ну конечно, без фуфла, – подтверждает он. – Приплыл на месяц или два раньше срока, и у него более чем странные вести.
Манмут наклоняется вперед и выжидающе смотрит. По крайней мере схолиасту так кажется, ибо совершенно гладкое «лицо» из металла и пластика не отражает ничего, кроме языков костра.
Хокенберри откашливается.
– Там, куда плавал царь, люди пропали. Исчезли. Сгинули.
В этом месте маленькому европейцу полагалось бы издать удивленное восклицание, но он молчит и внимательно слушает.
– Никого не осталось, – рассказывает ученый. – Первым делом Атрид отправился к себе в Микены, повидаться с женой Клитемнестрой и сыном Орестом. Но не нашел ни души вообще. Города обезлюдели. На столах стоит нетронутая пища. В конюшнях ржут изголодавшиеся лошади. Собаки воют у холодных очагов. Недоенные коровы мычат на пастбищах, а рядом бродят нестриженные овцы. Корабли Агамемнона обогнули весь Пелопоннес и двинулись дальше – пусто. В Лакедемоне, царстве Менелая, – пусто. На родине Одиссея, на Итаке, – пусто…
– Ну да, – вставляет Манмут.
– Постой-ка, – смекает Хокенберри, – ты в курсе! Моравекам уже известно, что города и царства греков стали необитаемыми. Но как?
– В смысле, как мы узнали? Очень просто. Все это время мы продолжали следить за ними с орбиты, посылая беспилотные летательные аппараты для записи данных. Тут целая уйма интересного материала, на этой Земле, тем более за три тысячи лет до твоих дней… вернее, за три тысячи лет до двадцатого или двадцать первого века.
Схолиаст ошарашен. Ему и в голову не приходило, что моравеки могут уделять внимание чему-нибудь, кроме Трои, близлежащих полей сражений, Дырки, Марса и пары-тройки спутников, Олимпа, богов… Черт, разве этого недостаточно?
– И когда они все… испарились? – наконец выдавливает он. – По словам царя, пища на столах была еще свежей, бери да ешь.
– «Свежесть» – понятие растяжимое, – фыркает европеец. – По нашим наблюдениям, люди пропали четыре с половиной недели назад, когда флот Агамемнона приближался к Пелопоннесу.
– Господи Иисусе, – шепчет Хокенберри.
– Вот именно.
– Вы видели, как все произошло? Ваши камеры или зонды… они засекли что-нибудь?
– Не совсем. Сначала земляне были на своих местах – и вдруг словно провалились, и наблюдать стало не за кем. Это случилось около двух часов утра по местному времени… э-э-э… в греческих городах.
– В греческих городах, – медленно повторяет Хокенберри. – То есть… ты хочешь сказать… другие люди… Они тоже исчезли? Ну, хотя бы… в Китае?
– Да.
Внезапно ветер налетает на костер и раздувает искры во все стороны сразу. Схолиаст прикрывает лицо ладонями, чтобы не обжечься, потом аккуратно стряхивает угли с плаща и туники. Дождавшись, пока нежданная буря уляжется, он подбрасывает в огонь остатки хвороста.
Не считая Илиона и склонов Олимпа – который, как выяснилось, вообще находился на другой планете, – Хокенберри бывал только в доисторической Индиане, где бросил на попечение индейцев единственного уцелевшего коллегу, когда озверевшую Музу понесло убивать схолиастов направо и налево. Рука безотчетно тянется к волшебному медальону. «Надо проверить, как там Найтенгельзер».
Словно прочитав мысли друга, Манмут поясняет:
– За радиусом пятисот километров от Трои сгинули все без исключения. Африканцы, китайцы, австралийские аборигены. Индейцы Северной и Южной Америки. Гунны, датчане и будущие викинги Северной Европы. Протомонголы. На планете никого больше не осталось. По нашим подсчетам, исчезло примерно двадцать два миллиона человек.
– Невероятно, – говорит Хокенберри.
– Пожалуй.
– Какая же мощность нужна, чтобы…
– Божественная, – отзывается моравек.
– Ты ведь не имеешь в виду олимпийцев? Они просто… ну…
– Усовершенствованные гуманоиды? Мы тоже так думаем. Значит, в игру вступили иные силы.
– Господь? – хрипло шепчет человек, некогда променявший строгую, ясную веру своих родителей-баптистов на мантию ученого.
– Что ж, может, и так, – произносит маленький европеец. – Но тогда Он должен жить на Земле или околоземной орбите. Где-то там высвободилось чудовищное количество квантовой энергии, причем в то же самое время, когда жену и детей Агамемнона будто корова языком…
– На Земле? – повторяет мужчина и озирается. Внизу, под ногами, огонь лижет погребальный сруб Париса; в городе кипит ночная жизнь; вдали горят костры ахейцев, а еще дальше мигают звезды. – Здесь?
– Я не эту Землю имел в виду, – поправляется Манмут. – Другую, твою. Похоже, мы туда скоро отправимся.
Целую минуту сердце Хокенберри так сильно грохочет, что тот пугается за свое здоровье. Потом до схолиаста доходит: речь не совсем о его планете из двадцать первого века, которую он время от времени припоминает, на которой окончил свою первую жизнь, пока олимпийцы не воскресили ученого, взяв ДНК, книги и Бог знает что еще, не о том потихоньку воскресающем в сознании мире, где был Индианский университет, его жена и студенты. Конечно же, моравек говорит о Земле – современнице терраформированного Марса, существующей сейчас, через три тысячи лет после того, как закончил свой короткий и не слишком удачливый век преподаватель классической литературы Томас Хокенберри.
Не в силах усидеть на месте, он поднимается и начинает расхаживать взад-вперед по разрушенному одиннадцатому этажу между разбитой северо-восточной стеной и вертикальным обрывом. Нога в сандалии задевает камень, и тот летит со стофутовой кручи в уличную темноту. Свистящий ветер отбрасывает назад капюшон и длинные с проседью волосы. Рассудком схолиаст понимал уже восемь месяцев, что видимый в Дырку Марс относится к Солнечной системе будущего, где есть и Земля, и прочие планеты, но только сейчас ученый осознал простую истину: его родина – там, и она ждет.
«Голубой шарик, где кости моей жены давно рассыпались прахом… – Хокенберри смахивает слезу и вдруг усмехается про себя: – Черт, мои тоже!»
– Как же вы туда полетите? – произносит мужчина и сразу проникается нелепостью собственного вопроса.
Ведь он уже слышал рассказ о путешествии Манмута с Юпитера на Марс в компании его гигантского друга Орфу и других моравеков, не переживших первую встречу с богами. «На это есть космические суда, Хокенбеби». Хотя и возникшие словно по волшебству из квантовых Дырок, появившихся при помощи его собеседника, но все же настоящие.
– На Фобосе строится специальный корабль, – мягко промолвил моравек. – На сей раз мы полетим не одни. И не безоружными.
Схолиаст беспокойно меряет шагами пространство. У самого края неровной площадки его охватывает страстное желание сигануть вниз, навстречу гибели: этот соблазн с юных лет преследовал его на любых возвышенностях. «Не потому ли меня и тянет сюда? Мечтать о прыжке? Грезить о самоубийстве?» Пожалуй, и так. Одиночество последних восьми месяцев давит на сердце невыносимым грузом. «Теперь и Найтенгельзер исчез – улетел за компанию с индейцами в недра неведомого космического пылесоса, который очистил Землю от жителей, пощадив лишь несчастных проклятых троянцев и греков». Хокенберри знает: ему достаточно покрутить квит-медальон на груди, чтобы в мгновение ока очутиться в Северной Америке, точнее, в доисторической Индиане, и устремиться на поиски оставленного там старого друга. Однако еще схолиасту известно, что боги тут же выследят его сквозь прорехи в Планковом пространстве; потому-то он больше и не квитируется – вот уже долгих восемь месяцев.