— А почему, собственно, она должна влюбляться в него? — хриплым голосом спросил Антон.
— Она красивая… — Леня поправил очки, глаза его светились. — Она самая красивая девочка во дворе. У нее нет недостатков.
Надя сказала:
— И к тому же налицо будет следующее: он как бы отобьет Лену у своего же друга. Такие случаи очень типичны в спорте. Я могу привести примеры…
— Не надо примеры… — сказал Филимонов. — А что, она так и скажет ему: я тебя люблю…
— Не скажет, а как бы скажет… Но лучше всего, чтоб не сразу — пусть она пишет ему записки. Таинственные.
— Не пишет, а как бы пишет… — покраснел Филимонов, все его лицо кричало: что вы со мной делаете!
— Ну, как бы пишет не получится… — сказала Лена, — писать придется по настоящему. Ну, если хочешь, давай писать вместе…
— Записывай, Толкалин. Ларионов должен влюбиться в Лену Гуляеву. А ты, Филимонов, успокойся, все настоящие научные опыты проходят в тяжелой обстановке и требуют жертв. Ты теперь принадлежишь не себе, а науке. Первый в мире эксперимент, а ты хнычешь. Стыдно!
Леня просто танцевал.
— Кинохроника! — танцевал он. — Ларионов зазнался, мы все от него отвернулись, он с горя попадает в плохую компанию… Тут небольшой танчик «Мистер-Твистер». А потом…
— А потом Ларионов ставит все рекорды — пионерский, юношеский, взрослый, всесоюзный, европейский, мировой! Дадим Родине чемпиона мира по прыжкам в высоту с прочным иммунитетом против звездной болезни! Ура! — сказала Лена. — Только ты, Толкалин, чересчур уж… крайности тут ни к чему…
— Я шучу… — сказал Леня. — А вот они не шутят, — и он кивнул на джазистов и мотоциклистов. — Тут мы что будем делать? Тут нужен по крайней мере Остап Бендер, чтобы их на время отодвинуть и дать нам место под солнцем…
— Зачем Остап Бендер? Нам нужен Юрка Гусь… И еще Ванюша. На случай, если кто-нибудь задумает Юрку бить, — сказала Надя.
Юрка открыл один глаз. Второй был закрыт подушкой — Юрка любил спать на животе. Дома тихо. Браты-акробаты еще спят. Солнце лежит на стене, на гитаре, которую дядя Женя привез ему из плаванья и с которой Юрка еще стесняется выйти, потому что играть пока не умеет.
Со стены смотрели на Юрку всевозможные красавицы, черноволосые, светлые, золотые, даже сиреневые. Все говорили, что Юрка подает надежды «на волосатика», хотя у Юрки всегда была короткая стрижка. Он любил пестрые рубахи, у него была гитара и вот эти открытки. А это были вовсе не открытки, а образцы причесок. Что, он будет каждому это объяснять? Пусть думают, так даже интересней. Вот эту прическу он освоил, эту — тоже, а вон ту хорошо было бы сделать Ленке Гуляевой. Он ее себе мысленно нарисовал: она в красном платье с белыми кружевами, а прическа у нее под Наталью Гончарову. Пушкин умер бы от зависти!
Гусю показалось, что он слышит под окном какое-то странное сопение. И какое-то звяканье. Он вскочил и выбежал на балкон. Под балконом висел, беспомощно барахтаясь, Леня Толкалин и что-то пытался сделать с карабинчиком.
— Ты чего? — ошеломленно спросил Гусь.
— Карабинчик заело, — бодро ответил Леня, как будто висеть почти ночью под чужим балконом — самое нормальное и естественное занятие.
— А-а… — сказал Гусь, тоже сделав вид, как будто в этом нет ничего особенного. И потянул за веревку.
— Ты мне лучше плоскогубцы дай, — попросил Леня.
— Нету, — сказал Гусь и втянул его на балкон. — Давай, давай, в комнату проходи.
Он затащил Леню в комнату, посадил его на стул и полез в шкафчик. Оттуда он достал плоскогубцы.
— Ты чего мне их сразу не дал?
— А я и сейчас тебе их не дам… пока не скажешь, зачем лазил. Будешь тут день сидеть, как Бобка на цепочке. Уловил?
— Слушай, Гусь… Может, это моя тайна!
— Как в кино, — сказал Гусь, — говори лучше, как есть…
— Умру, но не скажу… Я, может, сюрприз какой-нибудь готовлю… Твое какое дело? Давай плоскогубцы!
— Не шуми. Детей разбудишь. Детям положено спать десять часов.
— Давай плоскогубцы… А то заору. И пусть твои дети страдают от невроза.
Леня дернул карабинчик — и он расщелкнулся сам.
— Привет! — сказал Леня. — Спасибо за содействие. — И пошел к дверям.
— Ладно… — пообещал Гусь, — в следующий раз ты у меня месяц провисишь. Смотри ты, тайны… мадридского двора…
Он выглянул из окна, чтобы еще что-то такое сказать Лене вслед, и увидел, как Надя прилепляла здоровый лист ватмана с какими-то рисунками к забору. Гусь торопливо влез в брюки и помчался во двор. Надя вешала стенную газету. Гусь тихо встал за ее спиной: вся газета была посвящена Ларионову. Передовица называлась «Наша надежда», стихотворение называлось «Ввысь», в полгазеты были нарисованы «Три богатыря», как у Васнецова, только вместо Ильи Муромца — Гена Ларионов с шестом наперевес, как с пикой… Надя приклеила газету, потом достала из кармана фламастер и чуть поправила прическу у Гены и гриву у его коня.
— Неплохо, — сказал Гусь и взял из ее рук фламастер. — Сама рисовала?
Надя растерянно молчала.
— А это ты о себе? — Гусь показал на передовицу. — Наша надежда! Ах, я и забыл, у нас теперь две Надежды — ты и Ларионов. Если не считать бабулю Антона. Здесь столько бабуль! Я даже хочу написать такую книгу воспоминаний «Три года среди бабуль».
— Сорвешь? — спросила Надя.
— Возможно… Я против тайн мадридского двора… Из подъезда выбежал Филимонов.
— Отойди! — . крикнул он.
— Пожалуйста! — пожал плечами Гусь. — Я могу отойти, могу и подойти! Может, часового поставите?
— Пошли, Надь… Как сказал древнегреческий философ Сенека: «Не мечите бисер»… Гусь, ты знаешь Сенеку?
— А мне это ни к чему! — усмехнулся Гусь и вдруг сказал: — Чего вы со своим Ларионовым носитесь? Думаешь, если он всем нравится, так и мне тоже должен нравиться?
— Почему ты так груб? — мягко спросила Надя.
— Мне про бисер, а я груб? — воскликнул Гусь. — У меня голос такой!
И не успели Надя с Антоном опомниться, как Гусь одним движением пририсовал Гене на листе стенгазеты залихватские усы. Филимонов рванулся было к Гусю, но Надя схватила его за рукав.
— Дядя Женя! — внезапно закричал Гусь. — Приехали?
— Приплыл. Точнее, прибыл, — с достоинством проговорил большой широкоплечий человек в морской форме, с трубкой в зубах, с лицом загорелым и заветренным. В руке он держал щегольский кожаный саквояж.
Он поздоровался за руку с Гусем, потом заодно с Надей и Антоном. Потом он положил большую тяжелую руку Гусю на плечо, и счастливый Гусь, забыв все «тайны мадридского двора», скрылся с ним в подъезде.
Надя удрученно взглянула на усатого богатыря.
— Хочешь, я охранять буду? — самоотверженно предложил Антон. — Хоть весь день!
— И всю ночь? И снова день? — грустно проговорила Надя. — Ладно, пусть так остается. Может, к вечеру Гусь будет другим человеком.
Гена вышел на балкон. И остановился, с изумлением глядя на маленький шахматный столик, который выставили сюда за ненадобностью и который еще вчера вечаром был покрыт пылью. Сейчас столик был чисто вытерт, на нем лежал лист белой бумаги, прижатый камешком. На бумаге — очень красивый цветок. А под цветком — открытка. С нее прямо Гене в глаза, загадочно улыбаясь, загадочно смотрела «Незнакомка» Крамского. Гена повертел открытку. На ней ничего не было написано. Незнакомка не спускала с Гены прекрасных глаз. Зимний Петербург за ее спиной был окутан дымкой. Как, впрочем, и то обстоятельство, как она тут очутилась. Мама этого сделать не могла. Папа, естественно, тоже. Гусь? Стал бы Гусь заниматься таким утонченным издевательством, для которого просто не было повода — Гена никогда в жизни ни в кого не был влюблен, если, конечно, не считать Татку Замочкину в средней группе детского сада. Незнакомка также ни на кого не походила из всех девчонок, которых только знал Гена. Значит, намекать таким образом тоже было не на кого.