— Эй, эй, ты что? — поспешно воскликнул Тапур. — Бешеная! Ну-ка, опусти акинак! Это я так, к слову брякнул. Ты будешь моей женой. Повелительницей всех моих людей.
— Тогда почему же ты держишь меня, как пленницу, в кибитке?
— Потому что место мужчины в седле, а место женщины в кибитке. Так у нас заведено, и в кибитках всегда ездят скифские женщины.
— Но я не скифянка. — Ольвия отвязала от задка кибитки повод и вскочила в седло саурана. — Я не скифянка! — крикнула она и погнала коня в степь. Сотня охраны было повернула за ней коней, но Тапур взмахом руки остановил всадников, коротко бросив:
— Сам!
Глава шестая
Дочь гостеприимного моря
Взлетев на холм, сауран раскатисто заржал, радуясь молодой своей силе, и замер на скаку как вкопанный. Грызя позеленевшие бронзовые удила, он нетерпеливо косился на всадницу влажным карим глазом, в котором отражалась утренняя степь… Где-то ржали кони. Сауран бил копытом и рвался вперед.
— Погоди-ка, — остановила его Ольвия, — мне спешить некуда, не домой ведь еду…
Закидывая голову, сауран ловил чуткими ноздрями волнующий ветер родных степей, в которых он родился и вырос, возбужденно дрожал, ударяя копытом. Там, за горизонтом, пас он на сочных травах косяк молодых кобылиц. И сауран рвался к ним, потому что там, за горизонтом, зычно ржали скифские кони, и гудела земля под бесчисленными табунами, под быстрыми ногами степных скакунов.
Сауран рвался, но Ольвия сдерживала его. Перебирая в руках поводья, украшенные золотыми бляшками, она все оглядывалась и оглядывалась назад, где за кряжами, далеко-далеко, остался ее край… Была она одета в короткую куртку без воротника, вышитую на груди узором из цветов, в узкие кожаные штаны, сужавшиеся книзу, и в мягкие сафьянцы, голенища которых были чуть присборены и перевязаны малиновыми лентами с золотыми кистями. Мягкие волосы волнами спадали на округлые плечи из-под остроконечного башлыка.
Ольвия пустила саурана в долину. Следом мчался Тапур, улыбаясь про себя. Вскоре сауран Ольвии настиг волчицу, которая, видно, задержалась на утренней охоте и теперь спешила к своему логову. Конь, почуяв хищницу, фыркнул; дрожь пробежала по его телу и передалась всаднице.
Тапур поравнялся с Ольвией и на скаку сунул ей в руки гибкую плеть, свитую из воловьих ремней, с тяжелым свинцовым шаром на конце.
— Возьми! — крикнул он в азарте, ибо охоту любил превыше всего. — Этим шаром запросто размозжишь волчице череп. Мы так на волков охотимся. Настичь серого и сразить его шаром — тут сноровки побольше надо, чем из лука стрелять. Попробуй!
Глаза его горели от возбуждения, весь он дрожал в предвкушении погони, и Ольвия, улыбнувшись — впервые ему улыбнувшись, — выхватила из его рук плеть.
— Ара-ра!.. — крикнул Тапур. — Догоняй, а то уйдет!
— Ара-ра!.. — вторя ему, выкрикнула девушка скифский клич и пустила саурана вскачь. Степь содрогнулась под копытами коня, и в ушах всадницы тонко засвистел ветер.
Расстояние между конем и зверем быстро сокращалось.
Привстав в стременах, Ольвия занесла плеть для удара. Еще миг, и тяжелый свинцовый шар, описав в воздухе полукруг, со страшным треском раздавит волчий череп.
И тут девушка увидела розовые соски.
— Мать!..
Слово сорвалось с губ невольно, напряженная рука обмякла, тело ослабело. Охотничий азарт испарился, а в сердце защемило… Мать… Пусть и волчица, но ведь мать. И где-то ее голодными глазами ждут волчата.
Конь, почувствовав внезапную перемену в поведении всадницы, начал незаметно сбавлять ход. Волчица быстро удалялась, пока не скрылась где-то в балке.
— Почему ты?! — кричал Тапур, возбужденно сверкая глазами. — Такую волчицу отпустила!.. Эх, добыла бы ее, и все бы о тебе в степях говорили, а ты…
Ольвия молча отдала ему плеть и пустила саурана вперед.
Мать…
Ольвия не знала своей матери. Густые туманы минувших лет, словно крепостные стены, встали между ними, и встали, казалось, навечно. И тщетно пыталась она разговорить отца, чтобы выведать хоть крупицу той тайны. Куда делась мать? Что за беда с ней случилась? И почему о ней даже вспоминать не велено? Стоило лишь намекнуть о матери, как тут же тень недовольства пробегала по сухому, аскетичному лицу отца, а в его стальных, безжалостных глазах вспыхивал гнев…
Когда Ольвия была еще маленькой и отец сажал ее к себе на колени, он иногда ласково (что вообще с ним случалось редко) говорил, поглаживая ее по головке тяжелой, дубленой рукой: