Гонец побывал у скифов, вернулся и долго не мог взглянуть в глаза архонту.
Родон до мельчайших подробностей вспоминает все, что поведал ему гонец. Вести он принес страшные.
Море шумит, и чудится ему в этом шуме голос дочери…
***
Ольвия холодно смотрела на гонца из родного города, не испытывая ни радости, ни даже волнения.
— Слушаю тебя, посланник архонта, — промолвила она чужим голосом и взглянула мимо него. — Зачем ты примчался сюда?
Гонец ей сказал:
— Я мчался к тебе много дней, славная дочь нашего города. Повсюду персы, и я ужом прошмыгнул мимо их разъездов. Меня послал архонт, твой отец. Архонт очень тревожится за тебя, ибо в скифские степи пришла великая орда. Архонт хочет знать, как живет его дочь, не нуждается ли в помощи? А может, ее жизни угрожает опасность?..
Гонец умолк, ожидая ответа.
В кочевье не утихал женский плач, рыдания детей, лай собак: гонец уже знал, что женщины и дети собираются в дальнюю дорогу на север.
Ольвия молчала и смотрела куда-то мимо гонца.
Уже были собраны все юрты и шатры, загружены добром повозки, и кочевье зашевелилось, заскрипело колесами.
А Ольвия все еще молчала. Она стояла перед гонцом в черном длинном платье и таком же черном клобуке, гордая и печальная одновременно, она была в тот миг далеко от него.
И гонец, не дождавшись ответа, повторил свой вопрос:
— Архонт хочет знать, как поживает его дочь.
Ольвия наконец шевельнула губами:
— Спасибо тебе, мужественный человек, что примчался сюда, прорвавшись сквозь персидские отряды. Скажи, как поживает город? Персы не угрожают моему городу?
— Слава богам, пока что хорошо. Правда, торговля пришла в упадок, ибо повсюду в степях персы, и купцы не отваживаются и носа высунуть в степь. А так… все вроде бы в порядке. Кое-кто болтает, будто персы нападут на Ольвию.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, персам не до греков. Не сегодня-завтра они будут бежать из скифских степей к реке Истр.
И умолкла.
— Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь, — во второй раз напомнил гонец. — Я спешу, дорога неблизкая.
— Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь? — с нажимом повторила вопрос Ольвия. — А отчего архонт не поинтересуется, как все эти годы проживала в Скифии слепая рабыня Милена?
— О чем говорит Ольвия? — с удивлением спросил гонец.
Ольвия взглянула на него так, что он невольно попятился.
— Я спрашиваю, почему архонт не поинтересуется, как жила и мучилась в скифской неволе Милена?
— Я не понимаю… ничего не понимаю… Какая Милена?
— Тебе и не нужно знать, — сухо сказала Ольвия. — Ты лишь передай архонту… Скажи ему… Скажи, что Ольвия нашла в Скифии гречанку, которая была продана в рабство и которой скифы выкололи глаза, как они это делают с рабами. Ту гречанку звали Миленой. Умирая, она поведала мне тайну своей жизни. Передай архонту… это не по-людски так поступать… И еще передай архонту, что дочери у него больше… нет… Пусть забудет ее, как когда-то забыл Милену…
Старый седобородый скиф подвел Ольвии коня.
— Пора, госпожа. Кочевье уже отходит, персы близко.
Ольвия села на коня, тронулась, но вдруг круто повернула коня и сказала гонцу:
— Возвращайся домой. И скажи архонту, чтобы помнил Милену. На старости лет это будет нелегко, может, даже тяжко, но и слепой рабыне было нелегко во тьме рабства!
И прочь погнала коня…
И — всё…
***
Серая утренняя мгла нависла над лиманом.
Она опускалась все ниже и ниже к воде, и Родону было тяжело дышать, и нечем дышать. Он сидел в ладье, свесив голову, и внутренним взором видел ту сцену, слышал страшные слова Ольвии…
Ладью бросало, волны налетали из серого морока, и казалось, что и они тяжело вздыхают.
Милена… Милена… Милена… Шептали волны или, может, это ему так чудилось?
Милена…
Мать Ольвии, его юная и прекрасная жена…
Далекая, ох, далекая его жена!
Его любовь единственная, и его горе единственное.
Слепая рабыня скифская…
Кто-то невидимый колол ножом архонта в сердце, и он ничего не мог поделать. Пусть режет сердце, раз есть боль в сердце, тогда чувствуешь себя живым, а не мертвым. Он любил Милену. Он любил ее до беспамятства. О, теперь нечего таиться перед самим собой; он любил Милену, хоть и пытался последние восемнадцать лет вырвать ее образ из своего сердца. О, как он любил ту далекую и неверную Милену! Всю жизнь любил, всю жизнь ненавидел, проклинал, пытался ее забыть и… И ничего не мог с собой поделать. Она вонзилась в его сердце острой занозой, которую ни вырвать, ни залечить рану… А еще он ненавидел предательство. Потому и продал ее в рабство. Простить предательство — значит, предать себя… Богиня Ата, богиня молниеносного безумия, наслала на него такую ярость, что он ослеп от ненависти. И возжелал жестоко отомстить прекрасной, но неверной жене. И он отомстил.