— Милена, великая госпожа.
— А что у Милены с глазами?
— Выкололи…
— Кто?.. — вскрикнула Ольвия.
— Скифы.
— Они такие жестокие?
— Не знаю… Люди как люди.
— Но почему они с тобой так поступили… страшно?
— А кто я такая, чтобы со мной нянчиться? — безучастно переспросила слепая и сама себе ответила: — Рабыня… А рабыня — не человек. И даже не собака. Хуже.
— Но за что?
— Не знаю… Я им зла не делала.
— О боги!.. И тебе было очень больно?
— Рабы не чувствуют боли, — вздохнула Милена. — Они и есть сама боль. До самой смерти. А смерть добрая, милостивая.
— Что ты говоришь, Милена?
— Смерть избавит нас, рабов, от боли и мук. Поэтому она добрая, и я жду ее с радостью.
— Неужели ты не боишься смерти?
— Смерть — это плата за жизнь, — ответила рабыня, и Ольвии показалось, что за слепой стоит какая-то другая Милена, зрячая. — Кто родился и жил, тот должен расплатиться за это смертью.
— Дорого, — вздохнула Ольвия.
— А жизнь, госпожа, еще дороже, — спокойно ответила слепая. — Вот и плата за нее велика.
— Оно и так… — согласилась Ольвия. — Но ведь и на том свете люди, говорят, живут.
Милена помолчала, все так же глядя своими пустыми глазницами поверх головы Ольвии, и вздохнула.
— Живут ли там — не знаю, а на этом… живут. Но не все. Господа. А такие, как я… — Она помолчала. — К чему говорить, госпожа?
— А откуда Милена знает греческий язык?
— Была когда-то гречанкой.
— Гречанка? — ахнула Ольвия. — Так как же ты попала в рабство? Ведь наши законы запрещают обращать свободных греков в рабов.
— Одни запрещают, а другие продают.
— Какой ужас! И кто же тебя продал?
— Муж…
— О боги! Да падет испепеляющая кара на голову такого нелюдя, как твой муж! И за что же?
— Было, видно, за что… — вздохнула Милена. — Молодую жену скифского вождя не должно удивлять, что ее рабыня слепа. Скифы тех рабов, которых оставляют для себя, для домашнего хозяйства, ослепляют. Чтобы они не разбежались в степи. Пусть не тревожится об этом молодая жена скифского вождя. Я и без глаз все могу делать.
И Милена засуетилась в шатре, так легко и так быстро находя нужные вещи, что Ольвия вскоре и перестала обращать внимание на ее слепоту. Только с горечью подумала:
«Неужели и я стану здесь рабыней? Не слепой, а зрячей, но все равно… рабыней… Как это страшно — рабыня…»
— Милена?..
— Я слушаю, моя госпожа.
— Тебе тяжело, что ты… рабыня?
Милена молчала, шевеля сухими, бескровными губами, и наконец спросила:
— А что такое тяжело?
— Ну… — запнулась Ольвия. — Это когда нелегко…
— Нелегко… — задумчиво повторила Милена. — А что такое легко? Я не помню, чтобы мне когда-нибудь было… легко. Поэтому не ведаю, что такое тяжко, что такое плохо или хорошо. Я — рабыня.
— И давно тебя продали?
— Давно… — Милена шевелила пальцами, словно считая. — Может, двадцать весен, может, больше или меньше… Я уже со счета сбилась.
— Мне восемнадцать… — задумчиво промолвила Ольвия. — Выходит, ты всю мою жизнь в неволе?
— Да… всю твою жизнь.
— И детей у тебя не было?
— Ой… — вдруг вскрикнула Милена и, чтобы сдержать стон, прикусила губу. Мгновение спустя, поборов минутную слабость, она глухо добавила: — Зачем… вспоминать то, что было? Много чего у меня было, ой много… И все навеки кануло в Лету.
— Какой же варвар и тиран твой муж! — вырвалось у Ольвии.
Но Милена безучастно ответила:
— Муж как муж… Правда, вспыльчив был немного. А впрочем, я уже и забыла о нем… Давно это было.
— Неужели в твоем сердце нет к нему вечного гнева? — в отчаянии воскликнула Ольвия. — Ярости? Жажды мести?
Милена печально покачала головой.
— В моем сердце уже ничего нет. Оно давно окаменело и… И только давит мне на грудь. Если бы его не было совсем, может, я бы лучше себя чувствовала. А так… ношу камень в груди и сама не знаю, зачем и кому нужен этот камень.
В порыве сострадания Ольвия погладила рабыню по острому, выпирающему костью плечу.
— Не отчаивайся, Милена… Глаз я тебе не верну, и жизнь заново не прожить, но… Но я никогда тебя не обижу. Мне больно, что такие муки терпит моя соотечественница. Поэтому я все сделаю, чтобы твоя старость хоть немного просветлела… Чтобы ты хоть под конец своей тяжкой жизни почувствовала, что такое легко. И твое каменное сердце снова станет человеческим…
Милена вдруг упала на колени, обняла Ольвию за ноги и прижалась к ним щекой.
— Спасибо тебе, моя добрая и чуткая госпожа, — дрожала рабыня. — За все годы неволи с Миленой еще никто не говорил по-человечески. Милена будет преданна тебе до конца своих дней и будет беречь тебя, как верный пес…