— Куда? — спокойно спросила Ольвия.
— В Грецию… Домой. Куда хочешь, лишь бы подальше от Скифии, — шептала Милена, и вся дрожала, словно ее бил озноб. — Вождь грозится продать тебя савроматам в рабство. А Тапур слов на ветер не бросает, ты его просто еще не знаешь.
— Пусть грозится…
— О, ты даже не представляешь, что такое рабство! — Милена указала на пустые глазницы на своем лице.
И снова совала ей узелок.
— Вот тебе еда в дорогу… Беги…
— Оставь, — Ольвия слабо отмахнулась рукой.
— Тапур страшен в гневе! — вскрикнула рабыня. — Он тогда слепнет и глохнет. Спасай если не себя, то дочь. Иначе будешь по ней горевать, как я по своей Ликте…
— Дочь?.. — Ольвия встрепенулась и начала поспешно собираться. — О нет, дочь я не отдам на растерзание!
— Быстрее, быстрее, — торопила рабыня. — Пока в степи ночь, Тапур не велит тебя хватать.
— Милена, — Ольвия обняла рабыню за плечи. — Я не забуду тебя. Может, еще увидимся, а может, и нет… Прощай… Дочь я Ликтой назову. Как ты когда-то свою назвала… Ликта… Она всегда будет мне напоминать о тебе, моя верная Милена.
…А светлая звезда все плывет и плывет во тьме ночи, ни на миг не спуская с Ольвии своего заботливого, ласкового взгляда.
«Милена, милая моя Милена, — шепчет Ольвия. — Я никогда не забуду твоей доброты и верности».
Не знает усталости конь, летит над ней яркая звезда, и Ольвия верит: все будет хорошо. Иногда она вспоминает Тапура и (о, дивное диво!) не чувствует к нему гнева, разве что женская обида клокочет в ее сердце. А зла в душе не держит. Разошлись их пути, бежит она от него, словно от зверя какого, а вот поди ж ты, не проклинает.
Прощай, Тапур, прощай, Скифия!
Дочь будет вечно, всю жизнь напоминать о вас, да разве что еще во снах ты явишься ко мне, Скифия, с немым укором, что я не подарила твоему вождю желанного сына…
Глава четвертая
Первое испытание
Как выдержала она первую ночь, Ольвия толком не помнит.
Показалось, что не ночь прошла, а одно мгновение.
Остановилась лишь утром, когда розовая Эос — богиня утренней зари — уже позолотила небо.
Конь мелко дрожал, ноги его подкашивались, от него шел пар.
«Бедное животное, — вздохнула Ольвия. — Так я загоню его, а тогда… Что тогда я буду делать в этой степи?..»
Еле-еле сползла с седла.
Пошатнувшись, присела на землю, но и земля под ней неслась в неудержимом галопе и казалась Ольвии гигантским седлом. Не было сил пошевелить ни рукой, ни ногой, но, проснувшись, заплакала в гнездышке на груди Ликта… Пришлось побороть себя, двигаться… Обнажила грудь, вздохнула — молока немного. Да и откуда ему взяться после такой ночи?..
Смотрела, как сосет Ликта, смотрела на ее черные, блестящие, как у отца, глаза, и усталость понемногу отступала. Улыбнулась Ликте, погладила пальцем ее носик.
— Соси, маленькая, не погибнем, — ободряюще промолвила она. — Выживем наперекор всему! Ночью было хуже, тоскливее, а днем дорога пойдет веселее… День, другой, а там и до Борисфена доскачем. А Борисфен — это уже наш край.
Взглянула на коня. Он стоял, широко расставив ноги и опустив голову. С его боков клочьями сползала пена.
— Устал, бедняжка? — ласково спросила Ольвия.
Конь медленно поднял голову, взглянул на нее большим затуманенным глазом, качнул головой, словно понимал ее речь.
— Ну, прости, что так гнала тебя. Сам понимаешь, нужно было спешить. Но больше не буду… Да ты не стой, пойди попасись. Видишь, какая хорошая трава, откуда-нибудь и силы у тебя возьмутся…
Конь с шумом выдохнул и пошел на дрожащих ногах пастись. Насосавшись молока, Ликта затихла, посмотрела на мать, зевнула раз-другой и уснула…
Ольвия нарвала ковыля, выстелила постель, уложила спать Ликту. А сама, поднявшись, огляделась. До самого горизонта цепями тянулись холмы, кое-где стояли одинокие деревья, лишь на севере, под кряжем, что-то темнело — бор или перелесок. А на юг, сколько хватало глаз, зеленели травы. Небо же висело серое, будто посыпанное пеплом, солнце еле пробивалось сквозь эту пелену, немощным костром тлело…