— Там написано: «Саше». Ты Саша?
— Саша!
— А вдруг я тоже Саша? Чего делать будем?
— Ты не Саша! Ты! Ты! — губы предательски дрожат. — Гомосятина вонючая! Подожди, я позову друзей, и мы тебя так отмудохаем!
— У тебя, наверное, много друзей, малыш? — Ни злобы, ни издёвки, лишь непонятная лёгкая грусть. — И кого же ты позовёшь?
— Кого позову?! Генку Воробьёва, Славика…
— Генку? А всё ли ты хорошо помнишь, дружок? — тяжёлый вздох, от которого холодеет в груди. — Оттуда не приходят, даже на помощь к лучшим друзьям…
Обрывки воспоминаний горячим песком бьют в лицо, и маленький Саша уже не стыдится слёз. Генка погиб два года назад — нелепая, чудовищная смерть. Лётчик-испытатель разбился, меняя лампочку в собственном сортире.
Сквозь мутную пелену Саша смотрит на обидчика, наливаясь яростью и злобой. Вот только что-то мешает броситься на него с кулаками и жидким киселём размазать эту смазливую физиономию по ближайшей стенке. Будто держат Сашу под руки двое бугаёв, а ему остаётся только беспомощно дёргаться и всхлипывать.
Арену затягивает едкой гарью. И в этом клубящемся чаду плывут перед Сашей хмурые лица друзей.
Потом, спустя полгода, не стало Славика. Заядлый рыбак, он утонул, провалившись под лёд.
Последним из их неразлучной четвёрки ушёл Серёга Безбородов — не справился с управлением на скользкой трассе. Друзья уходили один за одним, а у Саши даже не было возможности проститься с ними по-человечески, сам как раз в это время отлёживался по госпиталям.
— Ну что, дружок, — глаза парня печально блестят, — некого тебе позвать?
Он тоже плачет. Тонкой бороздкой слеза катится по щеке, и что-то знакомое проступает сквозь плотно стиснутые, подрагивающие губы. Где-то Саша уже видел этого нескладного верзилу в потёртой джинсовой куртке. Где? Когда? Не вспомнить…
Чёрными мохнатыми хлопьями кружится над ареной пепел. Дышать давно нечем. Воздух делается таким вязким, что слова едва различимы.
— А ты никогда не задумывался, почему так получается? Почему наш Саша-везунчик выкарабкивается, поймав дюжину пуль, когда врачи опускают руки, когда не выжил бы ни один нормальный человек, а его друзья гибнут, буквально поскользнувшись на банановой кожуре?! Не задумывался?!
Саша молчит — во рту пересохло, да и нечего отвечать.
— Доктор Красильников даже статью в журнал про тебя написал. Кажется, что-то про регенерацию тканей? Да? — горькая усмешка длится целую вечность. — Статью написал, но так ничего и не понял. И не мудрено, ты ведь не показывал ему свою губную гармошку. А если бы и показал…
— Гармошку?!
— В ней твоя судьба и твоё проклятие. Защищая тебя, она отнимала жизни у твоих близких. Сначала я, потом твоя мама, потом другие… Шесть смертей кровавой цепью тянутся через всю твою жизнь. Шесть глупых…
— Неправда! Ты врёшь! — захлёбываясь рыданиями, Саша тянет вперёд пухлый кулачок, на котором загибал пальцы. — Только пять! В прошлом году… когда меня… когда я… тогда никто не умер!
— Тебе мало пяти?! Тогда умерла Катя, ты не знал её.
Гармошка сияет — собрав весь свет, что остался в этой коптильне, пламенеет на ней надпись: «Саше от Кати и Зои…»
— Ты врёшь! Врёшь! Так не может быть! Я не хотел этого!
— Я знаю, что не хотел, малыш… А ещё я знаю, что тебе не нужна такая судьба, и поэтому я заберу у тебя гармошку.
«Нужна! Нужна!» — хочет крикнуть Саша, но на крик уже не хватает сил. Лошадка, что скакала по арене будто заведённая, тычется в безвольно обвисшую руку, точно ей взаправду жалко этого маленького зарёванного человечка, у которого разом отняли всё.
И вдруг внутри что-то с болью и треском рвётся. На миг Саша закрывает глаза, а открывает их уже без слёз.
— Пожалуйста! Не забирай! — шепчет он. — Я клянусь! Никто! Больше! Не умрёт!
Ядовитым смогом над ареной сгущается тишина. Лишь откуда-то издали тревожным гулом доносится пение ночного костра.
— Держи, малыш. Я верю тебе. — Гармошка привычно ложиться в потяжелевшую ладонь. — И торопись, ты ведь уже горишь.
— Горю?!
— Я же сказал… Или нет? Прокопыч ворует бензин у постояльцев. У твоего «мерина», кстати, слил литра четыре. А твой окурок закатился в подвал и попал в мешок с еловыми опилками…
— Опилки-то ему зачем?!
— Бывший прапор, — парень пожал плечами, — ты же знаешь эту публику, волокут всё, что плохо лежит.
Да плевать Саша хотел на Прокопыча с его опилками. Плевать на копоть и гарь. В эту руку хочется вцепиться и не отпускать уже больше никогда.
— Скажи… Ты ведь…
— Потом, малыш. Торопись.
Уносит во тьму длинноволосого парня, тает в огненном вихре печальная лошадка. Затмевая луну, пляшут над заливом языки пожара, и, чтобы сдержать клятву, нужно проснуться и выжить.
========== Глава 2 ==========
Изредка налетая с залива, лёгкий ветерок окатывал тело прохладой, и лишь тогда Саша вспоминал, что в прожжённых тапках на босу ногу стоит посреди чуть подтаявших сугробов. Дымились сосны. Парк, окружавший гостиницу, превратился в настоящую русскую баню. Казалось, вся влага, которую деревья копили десятилетиями, исходила сейчас густым паром и медленно тянулась к небесам, смешиваясь попутно с удушливой выгарью.
В безветрии и сырости с пожаром бороться проще, вот только Прокопыч, к несчастью, оказался мужичком редкостно рачительным. Временами огонь едва теплился, стихия отступала под натиском пожарных брандспойтов, но вновь громыхало в подвале, и пламя с лёгкостью отвоёвывало утраченные позиции. Взрывы шли сериями, минуты по три, словно горело не жилое строение, а склад с боеприпасами.
Привалившись к одной из сосен, поминутно сплёвывая прогорклую копоть, Саша безучастно наблюдал, как огонь подбирается к его бывшему номеру на четвёртом этаже.
«Вот, блядь, и отдохнул на Карельском перешейке! Надо было в Тай лететь!»
Деньги, вещи, документы — всё осталось в гостинице, да и хрен бы с ними. Жалко было испорченного отпуска. Прокопыч, конечно, яиц и зубов не досчитается, но утешало это слабо.