- Спой мне... что-нибудь, - вырвалось раньше, чем я успела подумать, - твой голос успокаивает.
Тагар не оборачивался, но я слышала, как он усмехается. Он пел очень тихо, так обычно начинают песни о войне. Но он пел о чём-то другом, о свободе, о чём-то горьком для его души, горько-сладком. Я видела его спину, а взгляд мужчины был устремлен в окно, за ним были горы, овеянные вьюгой, а что за теми горами? Голос четкий, тёмный, охровый, слова магические, будто заклинания, окончания терпкие, как вишнёвая водка, а ноты длинные, словно бы долины. Когда Тагар поёт так, мои глаза наполняются слезами трепетного восторга, я не знаю о чём его песня, но песня, кажется, знает меня, опускаясь в глубины моей души мягким апрельским снегопадом.
В молчании пульсирующая вена, натянутая меж наших сердец. Сердцебиение. Наши глаза встречаются в точке за окном, мой взор проходит сквозь широкую спину, насквозь, и застывает там, где касается полосы его взгляда. Мысленно, я провожу пальцами по прямому позвоночнику, скрытому под мягкостью серых ниток, почему-то эта мысль вызывает у меня тревожный трепет и душевное волнение. Как, должно быть, чувственно, прикоснуться к его нагому позвоночнику холодными пальцами. Образ этого как кувшиин ледяной воды по пригретой солнцем макушке. Теряю нить дыхания, жмурюсь, стискиваю горло розового свитера, а взгляд все еще там, на его спине. Качаю головой. И правда, я здесь на войне, с самой собой...
- Я родился на Балтике, на Севере, - неожиданно, его голос твёрд, решителен, - я был пятым и последним ребёнком. Мы кочевали на Юг, целью была Армения, там, где давно поселились езиды: в предгорьях Арагаца. У нас был большой табор, около двадцати семей, жили в достатке - нам было, что есть и пить, и во что одеваться. Зимой того года мы проходили через Кавказ. Повозки с едой и вещами вместе с лошадьми свалились в пропасть, недалеко от того места, где разбился ваш автобус. Никто не пострадал, но мы остались без еды и денег. Ты знаешь, цыган не любят от слова «совсем», нам не от кого было ждать помощи. Главы табора решили уменьшить количество ртов - оставить детей на дороге… - я вздрогнула, - нас кинули на обочине, и хотя мы что есть силы бежали вослед, лошади быстро ушли вперед, оставляя нас в темноте и холоде одних. Самой старшей было семь, а самому младшему едва исполнилось два года. Тридцать детей на пустынной дороге в Грузии. Мы старались держаться все вместе, но они нещадно умирали от холода, они засыпали ночью и уже не просыпались. Мы попрошайничали по деревням, но редко кто давал нам еды, на наши просьбы приютить все отвечали отказом. Я четко помню это время, мне было чуть больше шести лет и каждый день в голове эхом отзывались слова, сказанные отцом: «Если ты истинный цыган, ты выживешь». И я старался быть сильным для себя и для всех, но на всех меня не хватало. Через несколько недель скитаний нас осталось пятеро . Самого младшего мы оставили на заднем дворе в какой-то деревне, и я знаю, что его подобрали сердобольные хозяева, девочки умерли от воспаления лёгких той зимой, парня разорвали собаки, остались мы вдвоем. Тогда мы шли по трудному горному серпантину, засыпанному снегом. Еды у нас не было, мы жгли костры и по ночам отбивались от стай изголодавшихся псов. К концу февраля его не стало. Я был в отчаянии! Посреди гор, без пути, без семьи, без еды, с единственным желанием - выжить, - Тагар замялся и понизил голос до почти угрожающе рокочущего шёпота, - я ел его плоть, чтобы остаться в живых, я ел и шел всё дальше. Морозными, как смерть ночами, я грел себя мыслью о жизни, я заставил себя поверить в то, что я выживу, что я смогу, что дойду. Говорят, я потерял сознание уже на подходе к Омало. Была зима и в ауле остались только две семьи, одна из них - семья Зарины. Её ныне покойный муж подобрал меня на дороге, когда возвращался с охоты. Я, как и ты, несколько недель лежал в кровати обессиленный. Но я был жив и это разжигало огонь в моём уставшем сердце. Та дорога стала моей "Дорогой Жизни", по ней я всегда езжу в Омало, по ней я вёз и тебя. Я счастливый, - он обернулся на меня и улыбнулся той самой улыбкой, - и ты. Счастливая.
А я не могла принять это откровение, свалившееся на меня словно снежная лавина. Мое внутреннее «Я» боготворило этого мужчину. Сколько ещё света могло скрываться за тем, что он «цыган»? Сколько смелости, мужества, благородства, сколько силы воли и воли к жизни?
Мне хотелось обнять его так, что ладони гудели, но ум просил медлить. Я непроизвольно вздохнула, лишь мягко опуская ладонь ему на плечо. Вьюга снова билась в окно, пытаясь бросить нам в лицо миллионы колючих снежинок, а мы смотрели на далёкие горы из тёплой крохотной комнатушки. Я боялась позволить себе влюбиться, у меня было так много страхов. Моё сердце, не знавшее преград, рвалось в объятия этого мужчины, мой разум в ужасе бежал прочь. Я разрывалась от ощущений. Позволить ли любить его? Не раню ли я своё и без того хрупкое сердечко? Глубиной верящих ему глаз я знала, что этот взгляд не врёт, но мне было страшно отдаться этой вере, даже страшнее, чем ночевать одной в метель.