На мое плечо опустилась тёплая ладонь. Я вздрогнула и покрылась мурашками.
- Я все знаю, - мягко сказал он.
И снова тишина, а под его пальцами как будто сердце бьется, в районе ключиц.
Едва слышимым полушёпотом: « Это не впервые».
Я молчала, часто дыша в одеяло, говорить не хотелось, смотреть тоже. Тагар словно чувствовал. Его теплая ладонь накрыла мою макушку, не двигаясь, но будто бы впитывая в себя, втягивая внутрь своего тела.
- Тамара, - настойчивее, хотя вроде и уставше, безразлично, с трепетом, но вызовом, в одном слове рваный букет диалогов.
А я дышала, так тихо, что грохот моего дыхания отбивал марш в глади спокойствия моего сознания. Что мне сказать, если все оно не в словах. Закрыть глаза, чтобы он никогда не прочитал, и не смотреть.
Я передернула плечами, как будто бы пытаясь скинуть его руку. Какое-то время мужчина молча гладил меня сквозь теплое пуховое одеяло, чтобы чуть позже откинуть этот мой спасительный капюшон. И упереться пронзительным взлядом в дрожащие веки.
- Открой, - как приказ, с искрами раздражения, на что я только плотнее зажмурилась.
Выдох и Тагар убирает руку, выдох, выдох.
- Это не мой ребенок.
Хочется сказать «да какая разница», но я снова молчу, пряча свое Я за сомкнутыми веками.
Тагар протянул руку к моему лицу, чтобы осторожно сжать подбородок холодными после мороза пальцами.
- Я хочу, чтобы ты доверяла моим словам, Тамара.
- Мне страшно доверять, - будто бы разорвав пелену затянувшегося молчания, распахивая свету затуманенные опустошенностью глаза.
Взглядами прожигая сигаретные дыры на радужке напротив, дымясь, догорая и пеплом сваливаясь к ногами друг друга. Гореть больше нечем, только пахнет паленым, да и тот исчезает. Все в штиль.
- Ты прошла в метель восемь километров, рискуя собой ради меня! - как эпилог, больше похожий на укор.
" - Зачем мне знать твои печали,
Зачем ты жалуешься мне?
Ты согрешил...
- Против тебя ли? "
Я вздыхаю.
- Спасибо. За руку, - тихо, поджимая губы в нерешительности.
Мужчина вздохнул, вторя мне. Как же отчаянно хотелось обнять его!
- Как твоя нога?
- Лучше.
Тагар закрыл и открыл глаза, внимательно смотря на меня своим глубоким тёмным взглядом. «Что тебе нужно, Тамара?» - спрашивали его глаза, беспрепятственно устремленные в недра моего подсознания. Оно молча, требовательно прося догадаться. Он усмехнулся, притягивая меня к себе. Тыльной стороной ладони он гладил мою шею, пока я, склонив голову к его плечу, мечтала срастись с ним телами, чтобы больше никогда не терять эту согревающую нежность.
- Я достал тебе краски, вчера. Если, конечно, те тюбики времен СССР можно назвать красками, - он улыбнулся самыми краешками губ, оживляя мое любопытство. Этот мужчина знал мои вдохновлённые желания, хоть ему и казалось, будто бы он не разбирается в них… — Я помню, что отец Зарины рисовал в своё время, в их башне остались сундуки с его вещами, несколько пожелтевших кусков холста, краски и полуживые кисти, но…
- М-м - удовлетворенно замурчала я. Разговоры о рисовании моментально зажигали во мне качественно новый огонь. Как будто бы он мог предугадать это! В моей голове фиолетовыми мазками уже ложилось звёздное небо, красно-охровым - огонь из камина, шоколадно-тёмным, смешанным со всеми оттенками холодного синего и изумрудного и всеми оттенками тёплого от пламени костра - прекрасное в глубине своих чувств лицо Тагара.
«Покажи мне». Я первая встала с постели, в нетерпении переступая босиком на мягком старом ковре. «Покажи мне!» Моя внутренняя муза расцветала в недрах моей души, трепеща, она мечтала вырваться наружу, она мечтала разорвать оковы сдерживающего её тела.
Я прижимала руку к груди. Она снова болела, но я будто не чувствовала боли, всё мое естество было занято невероятной новостью, которую принес с мороза этот наполненный красками мужчина. Если бы меня спросили, какого цвета его аура? Индиго. То ли задорно, то ли испуганно, игриво. Индиго — это поти черный, чуть отливающий цветом тины, но если вместо черного зрачки нарисовать индиго...в глазах поселится море, холодное море, примерно 10 тысяч метров глубиной, куда свет почти не проникает, почти, но вода не беспросветная, не ночная, а с дымкой волнительно далекого рассвета.
За лестницей, ведущей на второй этаж, в кипу были заботливо сложены дорогие моему сердцу вещи. В старом деревянном ящичке, покрытом краской, лежали загнутые тюбики. Они пахли керосином и пиненом, и до сих пор были масляными на вид. Я присела на корточки, придерживая забинтованной рукой крышку. Пальцами здоровой руки я перебирала собранные внутри волшебные находки. Названия на них были написаны на русском, в самом углу красовалась гравировка «СССР». Серебряные гнутые тюбики, обёрнутые желтыми, полустертыми этикетками. На одной типография выбила - «Индиго», на другой - «Охра», на третьей - «Умбра Жжёная», в отдельной большой банке - белила, рядом маленький грязный мастихин. Сколько касторки он перевидал, сколько льняного масла! Кисти аккуратные, но тоже грязные, щетина частично выпала, но они все ещё держат свою жёсткую форму. На дне ящичка — палитра, на ней сотни смешанных друг с другом оттенков краски, что засохли пёстрыми облаками. На полу лежит рама и кусок пожелтевшего со временем холста.