Внезапно пыль перестала парить в воздухе, солнце зашло за тучу и кафе погрузилось в шумную мрачную темноту, время снова набрало свой темп. Гоги поднял на меня свои глубокие глаза, чуть тронутые задумчивостью лет.
- Пойедем, - тихо, вкрадчиво произнес он, - но если не пройедем, барышня, - развел руками, - значит так тому и быть.
«Так тому и быть» - эхом в голове. Путь Всевышнего известен только ему самому, а мы... мы лишь искры, вспыхивающие на Пути, непонятном и неподвластном затуманенному желаниями и стремлениями разуму.
Горы, горы, горы. Горы вдали, утопающие в утреннем тумане, горы вблизи — четкие, грубые, яркие, впивающиеся своими острыми образами и дроблеными изгибами в сияющее, молочное небо. Все горит, словно пожар, всполохами вспыхивая между проносящимися, сменяющими друг друга картинками. Середина осени, наполняясь красками, пышет страстью, присущей только этим надменным, мудрым, самоуверенным горам. Какая-то незамысловатая музыка, где слова рифмуются в смешные пары «луна-она», странно ложится на образы горделиво опоясанных ало-рыжими листьями гор. В моем сердце нет желаний. Нет сомнений.
Одинокая табличка «Ахмета» на повороте и мы съезжаем с трассы, голая грунтовка встречает глубокими лужами, грязью и слякотью. Гоги не спрашивает, что забыла я в столь отдаленном регионе в столь опасное время, когда официально трасса уже закрыта. Первый поворот серпантина и мое сердце бьется неровным пульсом в горле — под нами, крошечными точками, окруженными невероятно величественными бордово-оранжевыми, изумрудно-лазурными, черно-белыми стенами горных хребтов, - простираются уступы, скалы, обрывы, уводящие в холодное небытие. И мы, едем по самой кромке этого небытия, виляя и петляя, соскальзывая на грязной, размытой дождями почве, ухая в дыры луж, наполненных мутной водой и свалившимися с гор камнями. Я лишь испуганно кошусь на сурово-стойкое, сосредоточенное лицо мужчины и вжимаюсь в кресло настолько, чтобы не видеть ковром ниспадающие вниз скальные обрывы. Гоги молчит, а по радио надрывается грузинская певица, распевая песни на русском, тучи сгущают краски ущелья, по которому мы неспешно скачем по ухабам. Впереди — мрачный, глубоко-синий цвет, предвестник скорой бури.
- Дождь будет? - слабым голосом интересуюсь я.
- Можит, - кратко отвечает мой проводник, не сводя своего орлиного взгляда с дороги. И только через несколько абсолютно тихих минут добавляет, - в дождь нэ пойедем.
Изредка солнце пробивается сквозь плотную угрюмую пелену туч, ветер воет, протяжно. Мы падаем в очередную лужу, ухаем вниз так, что я подскакиваю на сиденье и больно бьюсь затылком о ручку около окна. Гоги только хмыкает, не повернувшись на меня, и я, замечая, что не пристегнута, хмурюсь, только сейчас поняв свою глупую оплошность. Хоть Омало и будоражит меня, как и прежде, но чувства совсем другие, потому что, наверное, с каждым новым поворотом мне все больше и больше чудится, что не будет, как было, что счастье, запечатанное в моменте, там и остается, если промедлить и не протянуть к нему руку. Все прошлое безвозвратно в прошлом, от которого остаются только ниточки горьких сожалений. Я оставалась в прошлом вместе с полной грудью воспоминаний, будто все мои легкие поросли полевыми травами, а в сердце бился пульсациями нетленный алый диск полной луны и темные, теплые глаза василькового цвета мешались в этих воспоминаниях с бледно-вишневыми губами со вкусом меда и табака...
Бух!
И только пыль томится в воздухе.
Пыль, смешанная с отдаленным скрипом железа, скрежетом. И дыхание, короткое, рваное, но как будто бы медленное, пропитанное запахом гари и дыма. И сердце глухими, оглушающими ударами пульсирует в ушах. Пальцы побелели, сжимающие что-то мягкое, холодное. Я все еще помню, как дышать, очень коротко, очень медленно, отчаянно. И в глаза мне прожектором бьет луч солнца, и пыль, пыль, пыль летает везде, куда только могу упереться взглядом. А вершины вокруг совсем не снежные, нет, все черно-алые, горячие, лишь на самых макушках тронутые кричащей белизной. И нет, жизнь не проносится перед глазами. Только пыль и ничего больше. Пыль и тишина, хотя множество звуков вокруг. Чьи-то любопытные глаза, что то и дело заглядывают в полные пыли лучи. Много глаз и ни одних знакомых. Воспоминания даже не настигают врасплох, да и нет их, я тону все глубже, на самое дно. На самое дно, где лопатками бьюсь о жесткий песок, удар, что выбивает из меня смешок, смех. Я на дне мира, что может быть смешнее, и только лучи продолжают гореть ярко-ярко, наполняя все пространство вокруг меня пылью. И я умею парить среди миллиардов атомов пыли, смешанных с атомами воды, соленой, холодной. Возможно, я провалюсь сквозь разверзающуюся землю, и упаду с неба прямо на кричащие своей ультрамариновой белизной вершины. Так тихо, только лязг и скрежет где-то вдали, рвущий мою тишину на части. И горы, горы, целуются с небесами, покрываясь перламутровой, шипящей пылью.