Все давно заметили эту слабость Михаила Сергеевича. А он, вдохновляемый похвалами, как бы взбирался на мнимую трибуну и начинал подробно рассказывать, как пришли к нему эти "новые мысли и предложения", как правило, ночью, как он позвонил Яковлеву, зная, что он тоже "сова", и т. д. Подробные мизансцены стали ритуальными. Кстати, я не вижу в них ничего плохого, больше того, они были полезными, ибо политбюровцы были и умом слабее Горбачева, и образованностью тоже. Возможно, Михаил Сергеевич и намеренно ставил перед собой эту просвещенческую задачу. Иногда после заседания он с ухмылкой спрашивал меня: "Видел реакцию этой публики?"
Мои наблюдения по поводу характера нашей работы над текстами для Горбачева относятся к человеку пишущему и думающему. У меня нет ни малейших замечаний подобного рода к предыдущим "вождям", они чисты, как голуби после купания, ибо ничего сами не писали, если не считать полуграмотные резолюции. Михаил Сергеевич — первый постсталинский руководитель, который сам писал, умел диктовать, править, искать наиболее точные выражения, а главное — был способен альтернативно размышлять, без сожаления расставаться с устоявшимися догмами. К так называемым "обязательным" формулам относился достаточно небрежно, без того ритуального почтения, которое господствовало в практике сочинений речей для всех без исключения предшествующих "вождей". Все они говорили чужие речи, Михаил Сергеевич — свои.
Группа спичрайтеров то увеличивалась, то уменьшалась — в зависимости от того, на каком этапе шла работа. Начинали, как правило, большими группами, а заканчивали достаточно узким кругом. Поначалу я возглавлял такие группы. Предварительные тексты готовили по разделам: Медведев — экономический, Черняев — международный, Биккенин — социальный, Болдин — сельскохозяйственный. Мне приходилось готовить политический блок. Позднее в эту узкую группу вошли Георгий Шахназаров и Иван Фролов. "Рыбу" — так называли самые первоначальные тексты, готовили для нас отделы аппарата ЦК КПСС, институты АН СССР. Конкретные, особенно цифровые предложения исходили из правительства.
Поскольку ко мне приходили почти все материалы, я имел возможность узнавать по этим текстам о политических настроениях в тех или иных отделах ЦК. Узкую группу спичрайтеров ненавидели, но и боялись. Так было всегда — и при Хрущеве, и при Брежневе. В то же время "карьерные попрыгунчики" всеми путями искали знакомства с "приближенными" к уху начальства, надеясь улучшить свое должностное положение, немало людей из этой породы "карьерных жуков" витийствуют теперь в Думе по линии КПРФ и попутно "разоблачают" Перестройку. Практически я оказался на своего рода наблюдательном пункте, с которого были видны интриги, предательства, подсиживания, вонючее доносительство — и все ради карьеры, ради власти. Порой охватывало такое уныние, что хотелось все бросить к чертовой матери и найти себе более спокойное пристанище.
Тем временем Реформация все чаще натыкалась на неожиданные трудности, все глубже увязала в неопределенностях идей и практических задач. Политика вырвалась вперед, а экономика и государственное управление продолжали оставаться в замороженном состоянии. Это объективное противоречие сказалось и на действиях самого Горбачева. Решившись на крупнейший по своему историческому значению шаг, он не сумел найти в себе силы на жесткое продвижение конкретных реформ, которые диктовались новой обстановкой.
В результате была допущена историческая ошибка, когда на основе советской системы, а в действительности на основе государственного феодализма, мы вознамерились строить демократический социализм на принципах гражданского общества.
Из истории известно, что роль "первого лица" в формировании политической и нравственной атмосферы в государстве огромна, а потому упорное обнюхивание Горбачевым "социализма", идею которого Сталин превратил в "тухлое яйцо", серьезно мешало формированию реформаторского мышления, продвижению его в массы, равно как и конкретным перестроечным делам.
Должен в связи с этим бросить упрек и самому себе. Обстановка требовала углубления реформ. Уже тогда я понимал срочную необходимость введения свободной торговли, развития фермерства, многопартийности и т. д. Но, вроде бы и не желая этого, я закрутился в одно время вокруг своих обид и переживаний, потеряв стержень делового поведения. Дело в том, что почти с самого начала Перестройки, а точнее, после того, как я вернулся в аппарат ЦК, критика со стороны наиболее обскурантистского крыла КПСС сосредоточилась в основном на мне. Я уже рассказывал об этом. Из меня начали лепить чудовище, поднявшее руку на все самое святое в жизни страны, распускать всякого рода сплетни, рассчитывая на восприятие толпы. И все это — почти каждый Божий день. Я стал хуже управлять собой, меня все меньше интересовали дела, с напряжением ждал, что завтра напишут и скажут профессиональные грязноделы. На обдумывание перспектив Перестройки не хватало сил.