Вот, видишь, не тебе поручили! Делай выводы! Смысл речей один: ревизионизм наступает, марксизм сдает позиции. ЦК часто потакает ревизионистам, которые повторяют враждебные песни из-за рубежа. Мне было ясно, что серьезного разговора получиться не может. Мозги если и были, то давно увяли, а поэтому не оставалось ничего иного, как жевать воздух.
Посидев немного на совещании, я ушел. Бессмысленно молоть сгнившее зерно. Ни в коей мере не хочу преувеличивать свои возможности, но уверен, что, отстраняя меня от этого совещания, Горбачев упустил еще один шанс довести до огромной армии обществоведов, продолжающих влиять на сознание студенчества, концептуальное содержание Реформации. Одно из двух: или боялся, или не хотел.
Еще до этого совещания я выступил в Академии наук СССР с резкой критикой догматизма, что было расценено ортодоксами как посягательство на сам марксизм — по всем правилам прошлых времен. В целом выступление на этой встрече, организованное Геннадием Ягодиным, министром высшего образования, получило положительный резонанс. Хотя если посмотреть на это выступление с позиций последующих лет, то оно ничего нового собой не представляло. Но когда декларированный принцип развития был заменен борьбой "за чистоту марксизма-ленинизма", критика догматизма резала уши. Именно об этом я сказал на совещании, что и вызвало волну обсуждений, разных догадок, возражений и прочего.
Когда сегодня я рассказываю друзьям обо всех этих эпизодах, они обычно говорят: "Не переживай! Не поручив тебе официальных докладов, Горбачев фактически уберег тебя от банальной болтовни о Ленине и революции, от похвал разным достижениям и т. д." Это верно, но верно с позиций сегодняшнего дня. Мне действительно повезло в этом плане. Но тогда все это выглядело по-другому. Да и Горбачев меньше всего заботился о моей "политической девственности". Он еще и сам не знал, в чем таковая состоит. Тогда он просто играл, наслаждался маневрированием, полагая, что играет по-крупному.
А если уж совсем начистоту, то должен признаться, что я ждал от него серьезных поручений, особенно в сфере общественных наук, ибо в то время у меня накопилось немало вопросов, касающихся общественной теории, в частности, по проблемам революции, о соотношении объективного и субъективного в истории, об истоках общественных деформаций, догматическом перерождении марксизма, состоянии и развитии общественных наук на Западе и много других. Хочу, однако, повторить: несмотря ни на что, я всегда находил какие-то детские аргументы в оправдание решений Горбачева. Но, выгораживая его, я "убегал" от самого себя, лгал самому себе. Иногда я стыдливо отворачивал глаза в сторону, чтобы ненароком не упрекнуть его даже взглядом.
В своих рассуждениях о Горбачеве я склонен провести достаточно резкое разделение известных мне этапов его деятельности в Москве, как минимум, на четыре периода. Первый — до прихода на пост Генерального секретаря. Второй — с весны 1985 до осени 1990 года. Третий с этого рубежа до декабря 1991-го. Четвертый — до настоящего времени.
Все эти периоды были разными и по внутренним и внешним условиям, по официальному положению Горбачева и, разумеется, по задачам, которые объективно вставали перед страной, руководством и перед ним лично. С нарастанием проблем, трудностей и противоречий в ходе Перестройки, кризисных тенденций в партии, государстве и обществе, на мой взгляд, достаточно заметно обнажались и психологические проблемы самого Горбачева.
Проще сказать, он, конечно, ожидал, что впереди серьезные трудности, но не смог предугадать, насколько они глубоки, не захотел или не сумел до конца поверить, что военно-промышленный и аграрный комплексы, силовые структуры, а главное, аппарат партии по своей тоталитарной природе не будут его сторонниками в реформах, более того, они встанут на путь скрытого или открытого саботажа, действуя по принципу щедринского персонажа: "Это, конечно же, можно, однако же никак нельзя". Михаил Сергеевич не сумел оседлать во многом неожиданный для него характер трудностей. Наоборот, они придавили его. Вот здесь-то ему явно не хватало решительности.