Мы сидели вдвоем с Александровым в его небольшой комнате (новая иерархия кабинетов еще не вступила в свои права) и сочиняли речь. Он постоянно вызывал стенографистку и диктовал «свои формулы», я, в свою очередь, пытался изложить на бумаге «свои соображения». Потом объединяли наиболее удачные фразы и снова переделывали. Обычная практика.
Работать было трудно. И вовсе не потому, что Андрей Михайлович обладал невыносимым характером. Его боялись многие, опасались все. Хотя справедливость требует сказать, что он был первоклассным специалистом по международным делам, знал и помнил очень многое, умел грамотно диктовать тексты, не боялся отстаивать свою точку зрения, невзирая на ранги тех, с кем разговаривал, включая и Брежнева.
Потом он был поочередно помощником Андропова, Черненко и Горбачева. Ушел с этой должности уже при Михаиле Сергеевиче. Его заменил Анатолий Черняев, кстати, и по моей рекомендации тоже. Во время разговора с Горбачевым о возможном помощнике по международным делам я упомянул Черняева. Горбачев при мне позвонил ему и сделал это предложение. Тот сразу же согласился. Конечно, Михаил Сергеевич знал Черняева и раньше. Они вместе ездили в Брюссель на съезд бельгийской компартии. Я просто рассказываю о самом факте.
Так вот, трудно было работать над текстом потому, что нам постоянно мешали. Телефон Александрова звонил без умолку.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович (Андропов)… Да нет, не надо… Хорошо. Присылайте текст.
— Здравствуйте, Борис Николаевич (Пономарев)… Нет, не надо… Хорошо. Присылайте текст…
— Здравствуйте, Дмитрий Федорович (Устинов)…
И так далее.
— Секретари ЦК занервничали, — сказал Александров. — Опасаются за карьеру. Предлагают помощь. — Своего сарказма Александров не скрывал.
На другой день, 17 октября, состоялось чтение речи в кабинете Брежнева. Я впервые увидел «нового вождя» столь близко. Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно. Александров зачитал текст. Брежнев слушал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в качестве Первого секретаря, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать новые оценки. Какие именно, он и сам не знал, да и мы тоже не очень представляли политическую суть событий и перспективы, связанные с новым октябрьским переворотом.
Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Я оставался заведующим сектором телевидения и радиовещания. Заведующим отделом сразу же назначили Владимира Степакова, председателем радиокомитета — Николая Месяцева. Его предшественника Харламова сняли с работы в первые дни после переворота. Он стал жертвой собственной мистификации. На телефонные звонки его секретарша отвечала: «Михаил Аверкиевич у Хрущева». Так Харламов и создал миф о своей близости к Никите Сергеевичу. На самом-то деле он ходил играть в шахматы к помощникам Хрущева.
В отделе оставалась вакантной должность первого заместителя заведующего отделом, поскольку Степаков настоял на том, чтобы Василий Снастин был освобожден от этой должности. Он не любил Снастина и не ладил с Ильичевым — секретарем ЦК. В отделе ждали и гадали, кого же назначат первым заместителем. Совершенно неожиданно для меня и даже вопреки иерархическому порядку назначений Степаков однажды сказал мне:
— Иди к Демичеву (вновь назначенный секретарь ЦК по идеологии).
Я спросил Степакова, в чем дело.
— Там узнаешь, — ответил он.
Поскольку Степаков улыбался, я понял, что ничего страшного от этого похода к секретарю ЦК не ожидается. Когда пришел к Демичеву, он сказал, что существует мнение назначить меня первым заместителем заведующего отделом. Я до сих пор не знаю, что здесь сыграло свою роль. Говорят, что меня выдвинула так называемая «молодежная группа» (Шелепин и другие). В общем, неисповедимы пути начальства.
Я согласился. В тот же день предложение о моем назначении было направлено «наверх», на подпись Брежневу. Но проходили дни за днями, недели за неделями, а решение не появлялось. Я переживал, начал нервничать, хмурился и Степаков. Никто не мог взять в толк, в чем тут дело.