— Ваше Великолепие, — неестественно громко обратился Шут к Царице, — вина?
По шатру пробежал взволнованный долгим ожиданием шепот. Ее Великолепие, не успев откусить от виноградины, вернула ягоду на блюдо:
— Нет, не желаю.
Теперь уже вздох разочарования шевельнул воздух под куполом.
— Как угодно, — Шут еле сдерживал смех.
А Царица, так, чтобы слышал только паяц, пролепетала:
— Пища — атрибут нашего мира, ангельские зубы не рвут мясо и не перемалывают ржаной хлеб. Нам, смертным, приходится пополнять силы для существования столь грубым и примитивным способом, но ведь еда и убивает.
— Таков этот мир, Ваше Великолепие, — Шут также перешел на шепот. — В нем сласть и горечь различаются числом, но не сутью.
На слове «сласть» паяц одарил Царицу таким взглядом, что, будь внимательнее гости, они бы заметили, как вспыхнули нежданным румянцем бледные ланиты хозяйки шатра.
— Так отчего же, друг мой, — Царица мечтательно опустила веки, — все так спешат вкусить отраву, что сокращает их дни?
— Я думаю, не все, моя… — Шут осекся, едва не выдав себя неосторожным словом, и тут же поправился, — властительница дум моих и жизни. Наверняка найдется кто-то, кто сможет отказаться от всего, что выставили слуги на столы.
— Кого же выберешь тогда, чтоб испытать? — прекрасные бархатные глаза заблестели в предвкушении грядущего развлечения.
Шут бросил взгляд на гостей:
— Из собравшихся — никто. Вот если бы из ваших слуг найти раба, да похилее, что не ел давно.
— Иди, найди такого и приведи сейчас же, — шепнула она паяцу. А к придворным обратилась в голос:
— Готова пир начать я, но жду еще одного гостя. Как только он войдет и вкусит предложенного, приступим и мы.
Гул одобрения пробежал по ожившим рядам, первый Советник, державшийся изо всех сил, в конце концов не сдюжил и молча завалился на бок без чувств.
«Угадал, бесенок», — вспомнила Царица ставку Шута, и улыбка влюбленной женщины предательски озарила ее лицо. Только успели беднягу Советника вернуть к жизни посредством чана с ледяной водой, целиком вылитой ему за шиворот, как в шатер вместе с горячим дыханием песков ворвался Шут и, приняв подобающую церемониймейстеру позу, объявил:
— Последний из приглашенных, но не последний из значимых.
После чего еще раз распахнул полог и взорам присутствующих предстал сгорбленный, шатающийся от слабости раб в одной набедренной повязке. Столь худого, изможденного тела и представить себе было сложно: ребра, казалось, распирали его грудную клетку так сильно, что натянутая на них кожа готова была вот-вот лопнуть; выпуклые, почти вывалившиеся наружу колени едва удерживались в чашках, сохраняя условную связь между берцовой и бедренной костями.
— Где ты нашел этот ходячий скелет? — воскликнула пораженная видом вошедшего Царица.
— Выкопал мумию и содрал с нее тряпье, — не замедлил с ответом Шут. — Только вот не смог узнать этого фараона.
Шатер вздрогнул от хохота, вряд ли не очень удачная шутка стала причиной тому, скорее смех имел нервный характер от затянувшегося ожидания и невнятного понимания странной задумки Царицы.
Шут взял под руку «фараона» и, подведя смутившегося от всеобщего внимания гостя к хозяйке пира, усадил рядом с собой.
— Видел ли ты что-нибудь подобное? — спросила Царица у раба и обвела рукой ломящийся от угощений стол.
— Нет, Ваше Великолепие, — пробормотал раб, не сводя глаз с еды.
— О, скелет не только умеет ходить, но и говорить, — воскликнула Царица, и придворные снова поддержали ее смехом.
— А как бы я с ним договорился? — вставил Шут, и уже сама Властительница весело рассмеялась.
— Что изволите, уважаемый фараон, вы кушать поутру? — задала она вопрос рабу.
— Чашку воды, — был ответ.
— А в полдень?
— Половину ржаной лепешки с отрубями.
— Чем балуете себя вечером?
— Дюжиной плетей, — раб поежился, и его уродливо выпирающие из спины лопатки заходили ходуном, словно челюсти какого-то неведомого существа, забравшегося под кожу, пожирали своего хозяина изнутри.
— Дайте пол лепешки, — приказала слугам Царица.
Ей принесли целый хлеб, пузатый, румяный, обсыпанный семенами и пряностями, на сверкающем серебряном блюде.