— Женщина, имя которой ничего не скажет ни тебе, ни жившим тысячи лет до тебя, ни тем, кто придет в этот мир после. Важно, что она была земным существом, обладающим невероятно яркой внешностью, с помощью которой достигла вершины гордыни, но, в то время как другие завидовали ее красоте, она проявила страстную зависть к их богатству — причине ее «падения с Олимпа» на плато Уныния.
— Не пристало красе такой пребывать в рванье и обносках, — вставил задумчиво Художник.
Старик утвердительно покивал:
— Уныние есть неверие прежде всего Всевышнему за такое неприглядное с точки зрения индивидуума его положение Здесь и Сейчас. Это, во-первых. И, во-вторых, — самому себе как способному преодолеть, изменить это состояние. То есть это занижение собственного потенциала, заболачивание тока любви от Бога и к Богу.
Старик убрал вспотевшую ладонь со лба Художника, а тот, раскрыв глаза, поднялся и подошел к своей картине:
— Здесь все неправда.
— Отчасти, — философски заметил Старик, также поднимаясь с земли.
— Несмеяна не выходит у меня из головы, — Художник болезненно поморщился. — Возьми я сейчас кисти в руки, выйдет портрет печальной дамы в полный рост.
— Возьмись ты сейчас за работу, — Старик улыбнулся, — у тебя получится великолепное, величественное, но засохшее Древо, скорее, Смерти, чем Жизни.
Художник, довольно молодой еще человек, смешно нахмурил брови:
— Как оживить его, ты подскажешь?
— Я поведаю тебе, почему оно сохнет, — Старик дружески похлопал по плечу поникшую творческую натуру, — а возвращать к жизни Древо, тем более собственное, тебе.
— Согласен! — радостно воскликнул Художник, хватаясь за ящик с красками.
— За сокоток в твоем Древе… — начал Старик.
— Что? — вырвалось у его слушателя.
— Движение энергии в твоем теле, — укоризненно взглянул лектор на ученика. — …отвечают семь центров, семь желез. Уныние поражает каждую из них, как тля облепливает собой лист, несущий своему растению солнечный свет, в нашем случае, Любовь Бога. Программа эта начинает свое шествие от корней к верхушке, — Старик ткнул пальцем в нижнюю часть картины и торжественно произнес. — Первой страдает Муладхара.
— Это что-то индийское? — опять не удержался Художник.
— Надпочечники, — слегка раздраженно подсказал Старик. — Их «заслуга» — безразличие к физической активности, понижение жизненного тонуса и подкашивание ног, как у этого атланта, — он указал на громилу, тщетно пытающегося разорвать мощные корни, сдавливающие его нарисованную шею.
Художник, проследив за стариковским пальцем, видимо, заметил какой-то изъян и, схватив тряпицу и поплевав на нее, ринулся тереть плечо незадачливому атланту.
— Потом, успеешь, — остановил его Старик и продолжил. — Свадхистхана, она же половая железа, — не стал он дожидаться комментариев от слушателя, — лишает в унынии радостей и удовольствий.
Чуть выше атланта, душимого корнями Древа, раскинула в стороны руки недовольная барышня.
— В точку, — похвалил Старик и перевел взгляд на Художника, который тут же попытался оправдаться:
— Ей защемил лодыжку секач, а в волосах полно рыжих муравьев, как тут не взгрустнуть?
— Это все вторично, — спокойно констатировал Старик и, заметив безвольно повисшего в ветвях еще выше человека, к которому тянули свои раздвоенные языки желто-бурые рептилии, воскликнул:
— О, прекрасный пример типично пораженной унынием Манипуры, то есть поджелудочной железы. Воля подавлена, о достатке можно забыть, а уж о власти — тем более. Отличный экземпляр.
Воодушевленный похвалой, Художник приободрился:
— Знать, не так и дурно мое Древо.
— Чем внимательней вглядываюсь в него, — подтвердил Старик, — тем более соглашаюсь с тобой. Догадаешься, что символизирует запруженная унынием Анахата?
Художник взглянул на следующего персонажа — это была совсем юная дева, возможно, Джульетта, в отчаянии приставившая к груди кинжал. Вспомнив эндокринную систему человека (недаром изучал анатомию), Художник невольно притронулся к груди, точно к тому месту, куда Джульетта направила блестящую сталь, и уверенно произнес:
— Вилочковая железа.
— Талант — талант во всем, — насмешливо промолвил Старик. — Ее блок оборачивает любовь в страдание и отключает канал творчества.
— Я должен дописать ей [Джульетте] брошенную к ногам лиру, — вспыхнул взволнованный Художник, но Старик кисло поморщился:
— У тебя еще будет время.
И только успел произнести: «Вишудха…» — как Художник заорал: