Налюбовавшись ею, я поднялся, сорвал росший рядом понравившийся мне цветок и вставил его между пальцами статуи. Погладив на прощание ее по нагретой солнцем щеке, я пошел дальше.
Опять навстречу заскользил нескончаемый луг - трава и цветы, цветы и трава - зеленая бесконечность, щекочущая щиколотки и жужжащая над цветами. Я прошел совсем немного, как вдруг ужасно захотелось скорее попасть туда, где живут люди, сделавшие куклу в полинявшем ситцевом платье; и чудесную бронзовую девушку. И планета снова услышала меня: сказка кольнула слепящим лучом, заставив зажмуриться ровно на миг, затуманила горизонт и растаяла, открыв моему взору беспорядочно рассыпавшиеся по далекой опушке дома. Они стояли прямо среди нетоптанных трав, словно только что опущенные сверху чьими-то руками.
Оглядевшись, я подошел к одному из них, который сразу же мысленно окрестил "деревенской гостиницей", и, отворив заскрипевшую дверь, вошел внутрь.
После яркого света меня ослепил полумрак, и лишь минуту спустя я разглядел тяжелые дубовые столы, темно-оливковые стены с коричневыми узорами старого дерева и желтые, почти белые доски пола, прохладу и шершавость которых я ощущал ступнями.
Один из столов был накрыт, но как-то странно. Все кушанья и напитки, недвусмысленно приглашая присоединиться к их вкусной компании, сгрудились вокруг одного прибора. Второй же, обнимая тонкими серебряными руками голубую тарелку с волнистыми краями, сиротливо стоял напротив. За обедом он скрашивал мое одиночество, невольно заставляя видеть изящные бронзово-смуглые кисти, беззвучно движущиеся над столом.
Поев, я сдвинул в сторону посуду и, положив голову прямо на стол, закрыл глаза; прижавшись щекой к шершавой теплой доске, долго водил по ней пальцами, ощущая каждую заусеницу и вмятину, вдыхая запах недавно вымытого и отскобленного ножом дерева.
Когда я проснулся, за окном длинными тенями подкрался вечер. Я вышел на крыльцо и сел на ступеньку.
Обняв колени, я молча смотрел, как растут тени и чернеет понемногу трава, пропитываясь сумраком, и вспоминал слова из любимой книги:
"Он просидел за столом до утра, заснул, положив голову на руки, потом проснулся и увидел, что наступило утро. Он встал, вытер лицо ладонями. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Стараясь не глядеть на незнакомую комнату, где он прожил много лет, перешагивая через бумажный мусор и заскорузлые холсты, он вышел из квартиры и запер ее на ключ. Когда он вышел из парадного, в уши ему кинулся негромкий призрачный шум улицы. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Слышался шум работ, звенели трамваи. Он достал из кармана ключ от квартиры и, пройдя к краю тротуара, опустил его в ближайший водосток. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Надо было жить. Звенели трамваи..."
Ведь и я точно так же опустил ключ от незнакомой мне квартиры, в которой прожил многие годы, в водосток и, кажется, выиграл. Я жил! Мне уже не было скучно с самим собой. Что-то неуловимо и в то же время значительно изменилось. Я подумал: ведь, в сущности, человек только три раза в жизни видит и чувствует окружающую его красоту: в любви, одиночестве и старости - в этих состояниях прозрения, которые приходят к нам...
Так, в приятном оцепенении прошла целая вечность, пока небо не сделалось из синего черным и на нем проступили звезды, а из лесу начал выползать туман.
Обхватив себя за плечи, я почувствовал, что замерз, и, вздохнув, поднялся и вошел внутрь "деревенской гостиницы".
Неяркий мягкий свет, шедший из стен и потолка, подчеркивал уютную теплоту жилья, отделяя его от черной, холодной ночи. Неведомо кем накрытый стол и тихая музыка приглашали к ужину, но я не притронулся ни к чему. Пройдя в дальний конец зала, где скрипучая деревянная лестница обвивала толстый резной столб, я поднялся на верхний этаж и очутился в коридоре, в который выходило несколько дверей. Толкнув ближайшую, я вошел и оказался в небольшой комнате.
В ней все было просто: стол, на нем ваза с огромным букетом цветов осколком дневного луга, кровать, шкаф и стул. Подойдя к столу, я наклонился над цветами и обнаружил среди них точно такой же, какой я подарил бронзовой девушке. Впервые за вечер я вспомнил о ней, представив, что сейчас, ночью, она стала совсем черной и, как Бегущая по волнам, беззвучно скользит по темной траве, которую гонит ветер.
Продолжая думать о ней, я разделся и лег. Затем протянул руку к вазе и вынул из нее цветок. Капли воды, стекая по стеблю, защекотали подбородок, грудь, заскользили по шее.
Я закрыл глаза и ощутил себя усталым и счастливым. Казалось, этот удивительный мир, проникнув в мое сердце, вычерпал из него всю тоску и одиночество, собранные в разных закоулках вселенной за долгие годы скитаний, и вылепил из несбывшегося этот день и эту ночь.
Я лежал не двигаясь в темноте, и сон не шел ко мне, не желал пустить в лабиринт своих владений. Мои мысли вновь вернулись к девушке на лугу. К ее расслабленной руке, зацепившейся тонкими пальцами за вырез платья и приоткрывающей нежную округлость груди, к ее живой красоте, запечатленной в застывшей бронзе.
Всего три удара сердца отделили мысль от случившегося: скрипнула негромко ступенька внизу, прозвучали легкие шаги по лестнице... и в проеме распахнувшейся двери появилась Она.
Тихо. Только луна дрожала бледными пятнами на вершинах ее грудей...
Она сохранила все солнечное тепло, которое вобрала в себя днем, и теперь отдавала его мне. Она была пламенем костра, у которого я грелся и которому поклонялся, как древний охотник. Я подумал - вот истинное огнепоклонничество!
Она была ведьмой, и время повиновалось ей, то растягиваясь долгими ласковыми часами, то сжимаясь в тугой комок, бьющийся в горле, в бешеную скачку диких коней, стремящихся разорвать меня изнутри острыми зубами, разметать черными копытами - неуловимо менялась каждый миг, становясь то холодно-спокойной, то трепетной и сумасшедшей, то податливой, то твердой, как бронза. Она была женщиной, которая любит.