========== Часть 1 ==========
Над городом, окутанным серо-сизым пологом смога, разгорался рассвет.
Рассвет был зимним, поздним и холодным, и тем неожиданнее была его внезапная ослепительная оранжево-красная яркость. Вторая декада января принесла с собой двадцатипятиградусные морозы, превратившие дыхание города в неподвижные плотные облака. Огромное солнце тяжко ползло в морозную высь, окрашивая их в золото и киноварь.
Розовые лучи скользнули сквозь грязноватое окно квартиры на последнем этаже блочной девятиэтажки, осветив единственную комнату и царивший внутри беспорядок. Возле шкафа с одной распахнутой дверцей в беспорядке валялась одежда, как будто хозяева готовились к поспешному бегству. На краю подоконника шатко пристроились два стакана и раскупоренная бутылка из-под вина. Преломлявшиеся в её стекле солнечные лучи рассеивали вокруг зелёные блики. На полу возле балконной двери стояла ополовиненная бутылка самого дешёвого дагестанского коньяка, и тут же рядом валялись два или три пузырька из-под неизвестных лекарств. Ещё несколько таких пузырьков стояли на старой, некогда полированной тумбочке, царапины на которой были, однако, аккуратно замазаны йодом. Кроме пузырьков, на тумбочке были в беспорядке навалены тетради, картонные упаковки из-под таблеток — все, как одна, вскрытые — и ещё почему-то толстый оксфордский словарь английского языка.
На разложенном диване, укрытые одной на двоих измятой белой простынёй, лежали двое.
Мужчина покоился на спине, сложив на груди сильные руки с сухими верёвками мускулов и проступающими сквозь смуглую кожу голубоватыми линиями вен. Худощавое, гибкое тело было телом атлета, созданным для физического труда, спорта и бега, лицо — лицом архангела с тонкими, почти иконописными линиями. Совсем молодой, он казался бы ещё моложе, если бы не тревожная складка между бровей и зубы, сжатые даже в покое. Всё это вместе с впалостью щёк и резко обозначившимися яминами у висков превращало архангельский лик в лицо аскета.
Молочно-белая кожа девушки выглядела настолько нежной, что казалось, на ней вот-вот оставит ожоги позолотившее её ласковое утреннее солнце. Лучи его без малейшего стеснения скользили по аккуратным перламутрово-розовым кружочкам сосков, по обнажённой груди, неожиданно спелой и налитой для хрупкого тонкокостного тела. Маленькая рука придерживала простыню на животе, мягкая линия которого выступала вперёд плавным полукругом.
Три месяца назад это было не так очевидно — но всё-таки достаточно заметно, чтобы довести мать до очередного приступа ярости.
— Шалава! Подстилка! Проблядь вокзальная! — орала она с побелевшими от ненависти глазами и хлестала наотмашь старым сыромятным ремнём — вслепую, куда попадёт. — Опозорила семью, сука! Чтоб у тебя кровь твоя гнилая лилась изо рта и из промежности! Иди сюда, тварь, я этого выблядка из тебя голыми руками вытащу!
Мать бесновалась, временами срываясь на хрип, а она бегала от неё по квартире, натыкаясь на мебель и пытаясь уберечь хотя бы лицо и живот от ударов ремня, с тяжёлым свистом вспарывавшего воздух. Чудом улучив момент, она выскочила в прихожую, рванула с крючка своё драповое пальтишко — ткань жалобно затрещала — и в домашних тапочках выскочила на лестничную клетку. Дожидаться лифта было долго, и она побежала вниз пешком, боясь обернуться и слыша над собой крики матери, которым вторило гулкое подъездное эхо:
— Не смей возвращаться, тварь порченая! Будь ты проклята за блядство своё! Будь ты проклята!
Тогда была ещё осень, и драп надёжно защищал тело от холода, но ноги в тапочках буквально окоченели и стреляли острой режущей болью, когда она с силой надавила на западающую кнопку звонка возле обитой потрескавшимся коричневым дерматином старой двери.
Он открыл почти сразу.
— Ты?..
Он осёкся, заметив её непокрытую голову, и ночную рубашку, видневшуюся из-под пальто, и синие от холода голые ступни, и объяснять ему ничего не пришлось — к счастью, потому что её трясло и колотило так, что она не могла произнести ни одного слова из-за дробно стучащих зубов. Он отвёл её в ванную, сам раздел и пустил из душа почти крутой кипяток, а потом завернул её в одеяло и на руках отнёс в комнату на диван. Только когда он присел рядом на краешек, держа в руках чашку, из которой поднимался пар, она уткнулась ему в плечо и разрыдалась — беззвучно, истерически, до спазмов в горле.
— Тебя выселят…
— Не выселят. Я с хозяйкой поговорю.
— Она не согласится…
— Никуда она не денется. В крайнем случае — задерёт плату.
— А мы потянем? Скажи честно — потянем?
Он успокаивал её, пока она не заснула после второй кружки чая с валерьянкой, а сам ещё долго лежал, уставясь в потолок бессонными глазами. Потом встал, нашарил на вешалке куртку, стараясь производить при этом как можно меньше шума, крадучись вышел на незастеклённый балкон и несколько раз щёлкнул зажигалкой.
Кончик сигареты затлел алым, и он с наслаждением втянул в лёгкие сулившие успокоение пары никотина. В последнее время он стал много курить — от усталости, наверное, да и нервы ни к чёрту.
Как же осточертело, как же немыслимо, до ломоты в костях осточертело ему всю жизнь тянуть на себе ответственность за других! Началось всё с матери, сначала, после ухода отца, рыдавшей дни напролёт, потом проклинавшей всех и вся, уставившись в стенку невидящим взглядом, а потом попытавшейся наложить на себя руки. Он хорошо помнил тот день. Из школы он вернулся раньше обычного и застал мать в тот самый момент, когда она неумело прилаживала к люстре бельевую верёвку.
Потом появился отчим. Потом он запил, а вместе с ним и мать. Отчётливее всего из этого времени помнилось одно — что по утрам, уходя в школу, неизменно приходилось перешагивать через отчимовы волосатые ноги, потому что он имел привычку засыпать спьяну прямо на полу. Потом, после девятого класса, был слесарный колледж и небольшая стипендия, почти вся уходившая этим двоим на опохмелку, а потом стукнуло восемнадцать и была армия. Ну а потом, после армии, была работа в автосервисе и — наконец-то — первое жильё, снятое за собственные деньги, которое не надо было ни с кем делить. И была рутина — работа, дом, опять работа, изредка — встречи с приятелями по выходным или после смены. И съеденные этой рутиной не то пять, не то шесть лет — он и сам не мог вспомнить, потому что один год был в своей серости неотличим от другого.