Когда Мартель упоминал о каком-нибудь месте в городе, он никогда не делал это прямо, но я каждый раз обманывался, полагая, что все будет как обещано. Если бы актеры из «Ла Бригады» сказали, что певец собирается почтить память белых рабынь из Цви-Мигдаль, я принялся бы искать его по всем публичным домам между улицами Хунин и Тукуман, где заправляла эта шайка проходимцев, в квартале, ныне очищенном за счет книжных лавок, видеоклубов и кинотеатров. Мне бы, например, никогда не пришло в голову отправиться на угол проспекта Освободителя и Биллингхерст, где в начале двадцатого века находилось подпольное кафе с помостом в задней комнате, на котором женщин, доставлявшихся, словно скот, из Польши и Франции, отдавали тому, кто уплатит большую сумму на торгах. Еще более невероятным показалось бы мне, что Мартель станет петь в доме на проспекте Корралес, где в 1977 году бывшая проститутка Виолета Миллер обрекла на смерть свою сиделку Каталину Годель.
Я дожидался певца на Мясницкой площади, и я его не увидел, потому что он сидел в автомобиле, остановившемся на углу южной скотобойни, вместе с гитаристом Тулио Сабаделлем.
Только в конце января, когда я уже улетал из Буэнос-Айреса, я узнал, как было дело: Альсира Вильяр рассказала мне, что в то утро у Мартеля пошла горлом кровь. Альсира измерила ему давление и обнаружила, что оно упало до уровня пола. Женщина пыталась убедить певца не выходить из дома, однако тот настоял на своем. Он был бледен, у него болели суставы и пучило живот. Когда мы погрузили его в машину, я думала, мы просто не доедем, говорила мне Альсира, но, как ни странно, через пятнадцать минут он пришел в себя. Иногда болезнь пряталась в его теле, словно испуганная кошка, а по временам выбиралась наружу и показывала зубы. Мартеля это тоже заставало врасплох, но он умел унимать свою боль и даже притворяться, что ее не существует.
В то утро мы ехали по шоссе Эсейса, продолжала Альсира, и когда мы уже собирались повернуть на проспект Генерала Паса, боль отступила от Мартеля так же внезапно, как и нахлынула. Он попросил меня остановиться, чтобы купить букет камелий, и сказал, что, посмотрев фильмы с Гарделем, он решил спеть несколько танго тридцатых годов. Перед этим он несколько дней подряд репетировал «Маргариту Готье» — танго, которое его мать напевала, стирая белье. «Для нее это было рефлекторное действие, — объяснял Мартель Альсире. — Она полоскала рубашки, и танго воцарялось в ее теле как незваный гость». Однако этим утром он хотел начать свой сольный концерт «Возвращением», танго Гарделя и Ле-Пера.
Мы с Сабаделлем были удивлены, сказала мне Альсира, когда он вдруг начал петь в машине — баритоном — строфу из «Возвращения», которая отражала, по крайней мере мне так казалось, его конфликт со временем: И боюсь я столкнуться / с прошлым, что снова и снова / мне выходит навстречу. Еще более странно, что он повторил ту же мелодию в «фа», глубоким басом, а потом, почти без перехода, исполнил ее тенором. Я никогда не слышала, чтобы он переходил с одного регистра на другой, потому что природный голос Мартеля был тенор, да и потом при мне он никогда не пускался в такие игры. Он очень внимательно следил за нашей реакцией, особенно его интересовал Сабаделль, смотревший на него как на чудо. Я помню только свое восхищение: ведь Мартель переходил с регистра на регистр не резко, как это обычно делается, а почти неощутимо, и я даже сейчас не знаю, как это ему удалось.
Но раньше чем мы добрались до проспекта Корралес, рассказывала мне Альсира, Мартель впал в то особенное мрачное настроение, которое доставляло мне столько беспокойства; он ехал молча, глядя в никуда. Когда мы проезжали мимо какого-то дома с балконами, казавшегося необитаемым, единственной достопримечательностью которого являлись остатки разбитой стеклянной крыши, наш водитель собрался тормозить — видимо, подчиняясь команде, которую ни я, ни Сабаделль не отдавали. Только тогда Мартель вышел из своего оцепенения и попросил водителя двигаться без остановок прямо на Мясницкую площадь.
Мы с Мартелем не выходили из машины, рассказывала мне Альсира. Певец попросил Сабаделля положить букет камелий возле входа в фармацевтическую компанию, на южной скотобойне, и постоять минутку рядом, чтобы никто не унес цветы. Все то время, пока Сабаделль был снаружи, Мартель сидел, склонив голову, не произнося ни слова. Мимо нас проносились грузовики с прицепами, мотоциклы и автобусы, но воля Мартеля к молчанию была столь сильна и всеобъемлюща, что я не запомнила никаких звуков: все, что осталось во мне, — это тени машин и силуэт Сабаделля, который казался голым без своей гитары.