Не на самом помосте, но уже в первом ряду помощников — в числе самых близких — я разглядел Тукумана. Камера на нем долго не задержалась, и я все еще сомневался, правда ли это был он, но через несколько секунд он снова был в кадре, и я поразился перемене, происшедшей с моим другом. Тукуман был причесан и напомажен, одет в блестящий костюм горчичного цвета и галстук с причудливыми узорами, а в ногах у него стоял твердый кожаный портфель. И на глазах — черные очки. Вспышки фотографов подсвечивали его безразличие настоящей голливудской звезды. Он шагал по кромке, а вот теперь очутился в самом центре, подумал я. Неужели это из-за алефа? Я молча пропел славу Джокеру, способному совершать такие чудеса. Один из будущих министров торжественно объявил, что президент сплотил вокруг себя горстку выдающихся деятелей, чтобы вытащить страну из пропасти. Камера прошлась по лицам спасителей и покинула зал, убегая от сиявших там маленьких солнц, облаченных в шелка горчичного, черного, небесно-голубого и лимонно-зеленого цветов. Все прикрывались темными очками — возможно, от сияния друг друга. Я вздохнул. Одним быстрым движением сердца я навсегда отстранился от Тукумана. Власть делала его для меня недостижимым, и я не хотел, чтобы меня увлек тот вихрь, в который превратилась его жизнь.
Несколько раз я звонил в больницу, пытаясь узнать, как дела у Мартеля. Я сделал это тотчас же по возвращении из своего долгого путешествия под грохот кастрюль, а потом настойчиво перезванивал каждые два часа с самого своего пробуждения вечером в пятницу. И все время получал один и тот же ответ: «Состояние больного без изменений». Какой бессердечной и зловещей казалась мне эта фраза! Где проходила для этого голоса линия, отделяющая жизнь от смерти? Пару раз я отважился подойти попросить Альсиру, но это не дало никаких результатов.
В воскресенье я вернулся на те улицы, где происходили беспорядки. Ужасные следы сражений еще не совсем исчезли. Да что я говорю: память о сражении не покидала этих мест. Осколки стекол, кровь, пробитые палками жалюзи, крышки от кастрюль, тазы с облупившейся кромкой, разрушенные телефонные кабинки, сожженные шины — некоторые все еще дымились на асфальте, кровь, следы смытой крови, транспаранты, переломанные кавалерией и жестокими поливальными машинами, отзвуки все того же клича — повсюду. Пусть уходят все. Пусть уходят все.
Бедствия продолжались, и эти «все» — тоже. Дни шли за днями, а они оставались. В тени Джокера.
На углу Северной Диагонали и Флориды я увидел две группы с палками, которые все еще не насытили свое желание отомстить банкам. Эти люди хотели разнести их вручную, камень за камнем. Я слышал, как один из них тоскливо повторял: С этой страной покончено. Если они не уйдут, уйдем мы. Но куда? Знать бы только куда.
Я прошел по Бахо до Кальяо и свернул на Лас-Эрас. Солнце палило без жалости, но я уже этого не чувствовал. Такого одиночества, как в тот вечер, я не испытывал никогда — это одиночество сжигало и ранило меня изнутри.
Мне нужно видеть Альсиру Вильяр, произнес я, войдя в больницу.
Вильяр Альсира, Вильяр… такой в списках нет. Она здесь не работает, сообщила мне женщина в регистратуре. Это больная? До утра всякие посещения запрещены.
Что известно о Мартеле, Хулио Мартеле? Отделение интенсивной терапии. Четырнадцатая койка, по-моему.
Я смотрел, как эта старательная добросердечная женщина искала данные в компьютере. Никаких новостей не поступало, наконец ответила она мне.