— Чёрт возьми, Фима! Да приглуши ты эту свою тарахтелку!
— А как я её тебе приглушу? — миролюбиво отозвался Голокост. — Это ж ты сам и тарахтишь.
Мне стало стыдно. Сел. Да, действительно. Ругать Ефимово изобретение за издаваемый им треск было столь же бессмысленно, как упрекать термометр за повышенную температуру. Похоже, недуг подступил ко мне вплотную. Я попытался успокоиться — и, действительно, вскоре щелчки посыпались пореже. Или мне это только показалось?
— Погоди-ка! — осенило меня вдруг. — А при чём тут вообще Альцгеймер? Альцгеймер — это, как я слышал, потеря памяти, апатия…
— Ну не всегда… — возразил Ефим. Пододвинул поближе раскрытый ноутбук, что располагался по соседству с говорливой мыльницей, поводил пальцем по пластине. — Пожалуйста! — объявил он и далее зачитал победно: — «У пациентов с болезнью Альцгеймера часто наблюдаются расстройства психики и поведения…» А! Вот оно!.. «…появляются раздражительность, агрессивность, перепады настроения, необоснованное чувство страха, тревожность, подозрительность…» По-моему, твой случай!
Я крякнул и разлил по третьей.
Ефим принял мензурку и задумчиво поскрёб ногтем за ухом.
— Слушай… — начал он. — А вот если у тебя ящик сломается… Новый купишь?
— А с чего это он сломается?
— Н-ну… придумаем что-нибудь…
— Даже и не мечтай! — пригрозил я.
Некоторое время Ефим сокрушённо покручивал головой.
— Значит, говоришь, пять вымираний… — вздохнул он, пригубив коньячку. — А первое-то, главное, пропустил! Самое страшное! Оно ведь раньше всех было… в протерозое…
— Позволь! — не понял я. — А почему ж тогда о нём молчат?
— Где?
— В телевизоре!
— Потому и молчат. Про кислородную катастрофу — слышал?
— Да какая ж она катастрофа? — вскипел я. — Революция! Кислородная революция!
Усмехнулся Ефим.
— Во-во… Как какой пипец стрясётся, тут же себя революцией объявит. Сам прикинь. Кислород — это что? Это окислитель! Сильнейший окислитель! То есть яд… Яд, губительный для всего живого!
— Но мы-то, Фима, живём! Мы им дышим!
— Кислородом? Ещё бы не дышать! Подсели мы на него, на кислород! Ещё в протерозое… когда бактериями были…
Я соображал. Потрескивания в счётчике всё замедлялись и замедлялись. Кажется, в результате моих напряжённых размышлений болезнь шла на убыль. Пятилась, так сказать.
— Смотри сам, — зашептал Ефим, подавшись ко мне поближе. — Почему так мало живём? А? Потому что кислород! Потому что окисляемся быстро… Запомни: то, что стряслось в протерозое, это Великое окисление! Глобальное! Мы живём на отравленной планете, мы сами смертельно ядовитые существа… Думаешь, почему инопланетяне от нас шарахаются?
— Погоди! — Я тряхнул головой. — Как это шарахаются? А летающие тарелки? То тут мелькнут, то там…
— Вот то-то и оно! Мелькнут! Раз — и нет её, тарелки-то! Не могут они долго находиться в нашей атмосфере — разъедает она их! Разъе-да-ет…
— То есть контакт невозможен?
— Ну они ж не самоубийцы! Чуть сунутся к нам — и тут же назад…
Потрясённый услышанным и осознанным, я встал, подошёл в задумчивости к тусклому окну и выглянул во двор. Там, как и везде на отравленной нашей планете, шло всеобщее окисление. Желтела сентябрьская листва. Пенсионеры на лавочке передавали друг другу тонометр — возможно, спорили на деньги, у кого давление круче. Долговязый пышноволосый юноша держал в руке поводок, а на том конце поводка мельтешило, окисляясь, нечто невероятно крохотное и мохнатое. Тихо ржавела сетка, ограждающая пустую волейбольную площадку, вокруг которой бежала трусцой старушка, опережая инфаркт метров этак на двадцать.
Мыльница на столе пришибленно молчала.
— Так это что же? — спросил я, оборачиваясь. — На тех планетах атмосфера, выходит, без кислорода? Я имею в виду, на тех, где разумная жизнь…
Голокост лишь пожал плечами.
— Видимо, так…
— То есть вопрос «одиноки ли мы во Вселенной»…
— Ну да… — безрадостно подтвердил он. — Не одиноки, а толку? Кому мы такие нужны… токсичные…
— А откуда он вообще у нас взялся, этот кислород?
— Ну, за это… — хмыкнул Ефим, — благодари сине-зелёных?
— Партия, что ли, такая? — оторопел я.
— Ага, партия… А водоросли не хочешь? Фотосинтез, цианобактерии… Ты пойми: тогдашний кислород — это всё равно что нынешний полиэтилен!..
Я снова подсел к столу и дрогнувшей рукой разлил остаток коньяка по мензуркам. Страшная мысль прогрызала во мне путь наружу подобно личинке осы в парализованной гусенице.
Прогрызла — и я треснул ладонью по столу.