3
Тоска наклонилась над кустами, окружавшими олеандр. Ей было на вид лет пятьдесят, и тело, еще не обрюзгшее, но довольно бесформенное, составляло причудливый контраст с худощавым, обтянутым нежно-розовой кожей лицом. Грудь, живот, плечи и руки под легким платьем были свежие, налитые; кое-где просматривались совсем детские ямочки, но в мышцах уже намечалась дряблость. Однако черты сохранили какую-то наивную, ребяческую привлекательность. Синьор Пино Аудиберти во время недавнего разговора на лестнице машинально все это отметил. Не оставляли равнодушным прелести Тоски и седовласого парикмахера, хозяина Джулии, в молодости большого волокиту, особенно по части домохозяек. Встречаясь с ним, Тоска кокетливо встряхивала своим конским хвостиком, перетянутым нелепой резинкой, и говорила: «Как-нибудь зайду к вам сделать укладку». А старый греховодник, весь подобравшись, отвешивал церемонный комплимент: «Вам это ни к чему, Тоска, вы и без того прекрасны». Женщина смеялась невинно и обольстительно, а дамский мастер продолжал галантно расшаркиваться, вспоминая былые победы. Но стоило его жене выглянуть из двери подсобки, как Тоска тут же удалялась, и дамский мастер как ни в чем не бывало заходил обратно в салон. Через день-другой сцена в точности повторялась, правда лишь в курортный сезон: в сентябре парикмахер закрывал салон и перебирался к себе в Лоано; Джулия опять оставалась без работы. В этом маленьком лигурийском местечке покойный муж Тоски организовал когда-то любительский театр, и парикмахер тоже выступал на сцене. А теперь в Лигурию Тоску загнала эмфизема: как ни обожала женщина свою Ломбардию, а холодный климат был вреден для ее легких. Диагноз поставили ей совсем недавно, после очередного утомительного обследования на предмет выявления аллергенов. В Милане у нее по весне всякий раз опухали глаза и отекала слизистая; временами ее охватывали ночью страхи: а вдруг ей уже не выбраться из этого приступа удушья, от которого темнело в глазах и голова шла кругом. Сперва врачи определили астму. Тоска начала изредка выбираться к морю, что хоть ненадолго возвращало ее к жизни. Но после смерти мужа она навсегда покинула свой опустевший унылый дом и принялась в одиночку сражаться с недугом. На пять лет раньше срока она вышла на пенсию, благо для женщин это допускается законом.
В этот маленький городок ей посоветовала переехать золовка, единственная родственница покойного мужа, у которой они гостили еще после свадьбы. А когда Тоска осталась одна, золовка приехала к ней в Милан на Рождество и, послушав, как она кашляет, написала потом, что у них в городе, почти на берегу моря, освободилась квартира одной старушки-пенсионерки, работавшей в последние годы консьержкой.
Суеверная Тоска поначалу испугалась: она на пенсии, и я на пенсии, она вдова, и я тоже, правда, она была старуха, а мне нет еще и пятидесяти, но ведь я больна… Но подумала, подумала и согласилась. Работы не так уж много: лестницы короткие, всего несколько квартир, к тому же с окончанием курортного сезона, когда смотритель пляжа забивал двери бетонных кабинок и разбирал деревянные, шуметь и пачкать в подъезде становилось некому. Последним уезжал сын хозяйки, помешанный на подводной охоте (Тоска однажды ночью столкнулась с ним на лестнице: весь черный, как гостиничная крыса, в руках ружье и ласты — и закричала от страха). Одним словом, на зиму она оставалась в доме одна-одинешенька; единственной компанией был огромный фикус, росший в старом кувшине из-под масла: Тоска его то и дело поливала. Первая зима выдалась особенно тяжелой. Гулкая тишина пустых лестниц пугала ее; она все думала: а вдруг какой-нибудь злоумышленник притаился там и поджидает ее? Но зачем? Никаких ценностей у нее нет: почти все вещи остались в миланской квартире, где теперь живет дочь ее подруги, служащая телефонной компании, сама она тоже не такой уж лакомый кусочек — со всеми-то болезнями. Однако при виде темного лестничного пролета сердце у Тоски всякий раз замирало, потом подпрыгивало и колотилось где-то в горле. И она добилась от управляющего разрешения в зимнее время оставлять на лестнице свет из соображений личной безопасности. Этот случай помог ей ближе познакомиться с жильцами. В августе на собрании, устроенном в садике среди олеандров и бугенвиллей, управляющий среди прочего объявил всем о просьбе Тоски. Три женщины — синьора Аудиберти, жена кардиолога и подруга журналиста, — которых она видела довольно редко, так как квартиры их выходили на другую лестницу, не высказали никаких возражений, наоборот, по их мнению, ей надо было даже доплачивать за эти месяцы. Зато хозяйка, супруга инженера, тут же поинтересовалась, во что обойдутся эти «новости» (так она выразилась), и потребовала, чтобы ей показывали все счета за электричество. Вот теперь Тоске стало понятно, почему инженер почти не бывает на море, а если и заглянет на пляж, то лишь когда там нет жены и сына. С ним Тоска ни разу словом не обмолвилась: кивая, он быстро проходил мимо — руки за спиной, синяя матерчатая кепка на лысой голове, газета засунута в карман полотняного пиджака, который он не снимал даже в самые жаркие дни. В его присутствии в доме всегда стояла тишина; Тоска чувствовала, что в отличие от жены и сына он относится к ней с уважением. Даже снимает сандалии на деревянном ходу и обувает резиновые тапочки, чтоб громко не топать. Тоска жила прямо под хозяйской квартирой, самой большой в доме (она занимала весь последний этаж да еще внутренней лесенкой соединялась со смежной на террасе, где жил сын), и сразу угадывала, кто из них пришел, потому что сын шаркал по полу ортопедическими сандалиями, а мать и дома и на улице не снимала каблуков; ее туфли, босоножки, сабо были наверняка куплены в самых шикарных магазинах — под цвет каждого платья. Но вся эта яркая и разнообразная обувка неумолимо колотила Тоску по голове. Сын тоже не задумывался, что своим шарканьем может доставлять беспокойство, но его Тоска прощала: где мужчине понять такие тонкости, если женщина его не надоумит, а от такой, как хозяйка, этого ждать не приходится. Эту синьору Бергамони Тоска сразу невзлюбила, несмотря на весь ее холеный вид. В точеной фигуре — пышная грудь, округлые бедра, осиная талия (по молодости, наверно, была просто статуэтка) — было что-то пугающее, не говоря уж о раскосых зеленоватых, как у ящерицы, глазах и вечно поджатых, словно сдерживающих ярость или скуку, губах, за которыми сверкали безукоризненные зубы. Однажды Тоска шла за хозяйкой и отметила, что та не идет, а будто печатает шаг. И дело, конечно, не в покрытии дороги там или пола, а в походке. Или взять хоть плечи, при всей ее стройности: прямые, широкие, мощные, такие могут быть только у метательницы копья или диска. В общем, Тоска, завидев издали синьору Бергамони, старалась избежать встречи: этот могучий торс и уверенный шаг подавляли ее, она чувствовала себя еще более одинокой и больной. И, как выяснилось, страхи были не напрасны: на ежегодном собрании в августе хозяйка обнаружила разницу в счетах за свет по сравнению с прошлым годом и потребовала взыскать эту сумму с нее, Тоски. На что управляющий возразил: тарифы повысились, но если разложить эту сумму на всех жильцов, разница окажется в общем-то минимальной. Хозяйка заявила, что дело не в деньгах, а в принципе, к тому же платить все равно придется ей как хозяйке дома. Последнее замечание было встречено ухмылками жильцов: на утомительных и никому не нужных собраниях она этой своей фразой все уши прожужжала людям. Про то собрание Тоске поведала парикмахерова жена: она хоть и не сплетница, но всегда все знает, ведь клиентки так языками и чешут, пока им укладку делают. «С этой сквалыгой надо держать ухо востро, — заметила парикмахерша. — Она, чего доброго, взыщет с вас за то, что вы воздухом дышите». Но Тоска не нашла причин для беспокойства: в конце концов, за квартиру она платит, лестницы моет, цветы поливает. Вон как пышно расцвел сад с ее приездом. Мало того, за свои деньги побелила стены в трехкомнатной квартире и никогда ни на что не жалуется. Чего ж бояться?