— У каждого своя правда… — подавленно ответила Влада, не в силах смотреть на него.
— Да, но вот только все они мертвы. И он, и солдаты… Это справедливо? Справедливо для их семей, кому они хотели передать эти конфеты?
— Они сожрали их сами, — вырвалось вдруг у Влады. Она сама не поняла, как.
Он горько усмехнулся. Но промолчал.
— Айман, позаботься об их семьях. Все же они были моими бойцами. Хоть и жадными обжорами… Сколько мы даем за шахида (прим. Во время войны каждого убитого в результате военных действий называли шахидом, в переводе с арабского — «мучеником») семье? По миллиону? Давай, каждому по миллиону.
Айман неодобрительно поджал губы.
— Что? — раздраженно отреагировал Васель на его реакцию.
— Пятнадцать миллионов? Это так много. Они ведь не умерли на поле боя.
Васель посмотрел на него убийственным взглядом.
— Пятнадцать миллионов. Если нужно, сними с моего личного счета. Их семьи не виноваты. Кто о них позаботится? Или их женщины должны пойти на панель, чтобы организовать похороны и прокормить детей?
— Там еще кое - что, — перевел тему изрядно расстроенный и напряженный Айман. — Жена Абу Аллюша должна родить на этой неделе.
— Прекрасно. Выдели триста тысяч. И позвони в военный госпиталь. Пусть ее примут по лучшему разряду.
Влада внимательно наблюдала за Васелем. Вырисовывались очертания его деятельности. Он выполнял роль некого патрона, заботящегося о жизнях его вассалов.
— Что еще?
— Там два посетителя.
Васель закатил глаза. — Я же просил не приводить сюда чужаков…
— Они не чужаки, Васель… Я ничего не мог сделать…. Там вдова одного пенсионера из нашей народности, за нее очень просил Хейдара… И старик Хамо…
Васель глубоко вздохнул. — Ладно, давай со вдовы, что там ей нужно…
В комнату зашла пожилая женщина в черном одеянии с ног до головы. Лицо ее являло собой серовато — желтый холст, испещренный морщинами, глаза — два маленьких красных мокрых озерца, от вида которых сердце Влады сжалось. За ней следом, неловко и стеснительно зашел угловатый высокий парень лет семнадцати, с испуганными, но очень живыми глазами. Он внимательно смотрел по сторонам, хотя и очень волновался. Словно впитывал в себя увиденное, словно это было какое — то чудо, его заветная мечта.
— Тафддалю, я умми (араб. — пожалуйста, мать), — учтиво обратился к ней Васель, встав и вежливо указав на кресло, подспудно пожав руку сопровождавшему ее парню.
— Ооо, я сиди (араб. — мой господин), — начала причитать женщина. Она говорила настолько горько и искренне, что пробирала дрожь. Обычно арабки немного переигрывали. Эта не играла. Боль была написана на ее морщинистом, утратившем жизненную силу лице.
— Я пришла просить о помощи, я сиди.
— Поделись своей проблемой, умм…?
— Умм Джаафар (прим. — в арабском мире характерно обращение к пожилым, когда вместо имени говорится «мать кого — то», «отец кого — то». Форма аналогична обращению в русском языке «Иванович», «Петровна»). Мы хоть родом и с побережья, но всю жизнь прожили Хомре, я сиди. Жили мирно и спокойно. Муж был офицером в отставке, сражался за Вашего деда в последней войне с Израилем. Был в отставке, открыл небольшой цех по ремонту машин. На жизнь хватало. Хотели, вон, устроить сына в армию. Мы жили смешанно. В обычном доме. Куллю маа баад (араб. — все вместе). Там были и мусульмане, и христиане, и мы, люди побережья… И никаких между нами проблем не было… Но месяц назад моего мужа убили… Убили оппозиционеры. Они все готовы вырезать нас…. Убийца моего мужа — механик, работавший в его мастерской, не из наших. Соседки доносили мне, что он связался с оппозиционерами из старого города, говорили, что замышляет недоброе против нас, но муж не верил. Говорил мне, что он его друг, будет и дальше работать с ним бок о бок, что Сирия это не Ирак…, что будет и дальше кушать с ним за одним столом, деля хлеб… Он часто занимал у мужа деньги, не возвращал месяцами, но тот ему прощал. Между нами не было недомолвок. Мы все жили мирно. Одной ночью муж уехал по делам на своей машине, но так и не вернулся, — женщина подавляла слезы, все повышая и повышая тон своего разговора, но это ей давалось все тяжелее, — но так и не вернулся… — повторила она, разразившись рыданиями, — мы нашли его изуродованное тело у автомастерской… Пуля во лбу и много — много ножевых ранений. Мастерскую сожгли дотла. В тот же день, когда мы организовывали похороны, на моего сына Джафара — она схватила руку сидевшего рядом мальчика и потрясла ею, показывая, что, мол, речь идет именно о нем, — напали пятеро мужчин. «Мы разрежем тебя на куски, если ты не уберешься к себе в деревню к морю. Ты последуешь за своим отцом в могилу», – сказали они ему. Мы похоронили мужа и сразу уехали сюда, на побережье у нас никого уже нет. К родственникам в Дамаск, мы поселились в конце квартала Меззе. Там только наши, есть несколько сослуживцев моего отца, они обещали помочь, но у них самих ситуация не лучше. Весь район в плакатах с фотографиями погибших ребят из района, наших ребят, с побережья. Что ни день, район обстреливают из минометов. Они думают, что мы все живем богато, потому что наш односельчанин президент. Они думают, что мы можем говорить с президентом, когда только пожелаем… Но посмотрите на нас, я сиди! Я едва могу позволить снять комнату под крышей! Мы едим хлеб и воду, да еще и сына вот — вот должны призвать в армию. Он не трус, не думайте, он мечтает пойти воевать за родину, но у меня больше никого нет….