И тут в холл выбежала собака с гладкой чёрной шерстью, а за нею прибежала тётка в сиреневом — только теперь она была девчонкой в курточке «Наф-Наф» (это фирма такая, только молодые носят), и певица зауважала египтянина за его разнообразно широкий вкус, за то, что египтянин не из своего круга любовницу выбрал, а то бывает, у мужчины жена в очках и любовница тоже. Зачем же любовница, спрашивается? Сиди уж тогда со своей очкастой и не рыпайся, раз на большее не способен. А тётка, то есть, уже девчонка, схватила собаку за ошейник (та уже рвалась в салон, к хозяину) и, засмеявшись, увела её погулять (поэтому она и «Наф-Наф» надела).
А в уголке салона-столовой сидел король Египта в изгнании и его жена в чёрном, с чёрными же волосами. А король был похож на врача. Он тихо переговаривался с женой. А шеф оркестра к нему обратился «Ваше Превосходительство» и заиграл какую-то музыку, нудную-нудную… И король стал любезно слушать. А певице казалось (она смотрела у дверей), что королю не нравится, но ничего не поделаешь — король! Так что изволь вести себя, как подобает. Не закричи, руками не замахай и ногами не задрыгай, от музыки отбрыкиваясь. И потом, когда музыка закончилась, ладони соединил. Ну, то есть, как бы похлопал. По-королевски. А певица вспомнила, что это ведь она ему «Очи чёрные» пела, только ей никто не сказал, что король, мол, сидит, так что смотри, не хлопни по плечу и не схвати за лацкан! Но она и так не хватала. Потому что не настоящая цыганка была. Певица опять села на лесенке, и весь оркестр в холл вышел, потому что многие гости уходили и их надо было с музыкой провожать. Тут и сам король пошёл к выходу. И музыканты его с двух сторон окружили и египетскую «Боже, царя храни!» исполнили. А хозяин уже так напился, что и не вышел. А оркестр быстрые-быстрые мелодии играл, будто поторапливал всех: «Давайте-давайте, скорее уходите, а то нам надоело, мы тоже домой хотим!» Поляк в последний раз что-то прокричал при входе в салон-столовую, и певица тоже подошла. Там уже один хозяин остался. Он спиной к оркестру стоял, лицом к саду. То есть, к тому, что осталось от сада. И дымок его окутывал сигаретный. А в саду уже столы сложили и стулья тоже, и всё стало там вверх дном. То есть, землёй вверх. И цветы все, розы карликовые, были сломаны, и валялись только лепестки. А хозяин всё стоял, и видно было, что он очки снял и, наверное, глаза протёр. Или за лицо схватился. От ужаса, что с его садом сделали. Или ему всё равно было… Никто не мог знать, что он там себе думает. Может, считает, во что ему вечерок обошёлся, и садовник завтра придёт и ужаснётся: «Что с моими карликовыми розами?» То есть, «где мои карликовые розы?» — потому что уже нет ни одной.
Когда певица в ванную пришла, то сразу дверь заперла, чтобы переодеться. А за дверьми уже деньги стали раздавать. Имена называли, и выдавали деньги. И певице в ванную постучали и передали вчетверо сложенные бумажки, потому что всем неодинаково и чтобы никто не видел. Певица опять дверь заперла и бумажки развернула. Там было три по пятьсот, как и обещали. Полторы тысячи. Неплохо. Ещё петифюром обожралась. Она деньги положила в кошелёк и его спрятала под красную юбку в сумке. Но неправильно она поступала, и если её захотят ограбить, то сумку как раз и вырвут из рук и убегут! Лучше бы она на себе деньги прятала — в лифчике или в трусах. Но она не носила трусов. Потому что она любила бельё «Шанталь Томас», а на него денег не хватало — не выкладывать же тысячу на трусы с лифчиком, чтобы только пятьсот осталось!