«Завтракать!» — зовет Камила, но муж ее не слышит. Она заглядывает в спальню через приоткрытую дверь, Клима стоит у окна, лучи света пробиваются сквозь прорехи в зеленых жалюзи, блики света рассыпаны по его обнаженному телу, оливково-зеленые пятна теней ложатся на пол прямо ей под ноги. Словно на картинах импрессионистов. Камила быстрым взглядом озирает узор теней на полу, потом внимательно смотрит на мужа. Клима стоит к ней спиной, плечи его подрагивают. Камила повторяет: «Завтракать!» На этот раз он ее услышал и мгновенно обернулся. Она замечает у него в руках свой блокнот, он его поспешно закрывает и кладет на ночной столик. И потом ей улыбается. Улыбка у Климы жабья. Эту его манеру улыбаться Камила знает досконально. Он сморщит свои тонкие губы, растянет их скобкой, словно две проволочки, и потом покажет зубы. Клима знает, что из-за тонких губ улыбка у него выходит чересчур зубастая, поэтому быстро улыбнется, тут же сомкнет и выпятит губы, словно для поцелуя. Наверное, он так же складывал губы трубочкой своей мамочке для поцелуя — наловчился. Эта его улыбка с томным выпячиванием губ всегда привлекала и привлекает женщин, но Камила ее терпеть не может, эта смесь лживости и самодовольства действует на нее, как взрывчатка. Глядя на его улыбку, она понимает, что он читал ее записи, а плечи его вздрагивали от смеха.
Клима садится за стол и поворачивает к себе кружку так, чтобы видеть Эйфелеву башню. Камила сидит напротив и размышляет. Читал мой дневник, даже разрешения не спросил, читал и смеялся, хам, это просто хамство и больше ничего. Камила всегда обо всем догадывается слишком поздно. А выдумки Климы и его обманы она вообще осознает в последнюю очередь. И сердится потом еще сильнее, но не столько на мужа, сколько на себя, глупую. Вот и теперь, не в силах сдержать свой гнев, она вскакивает из-за стола и, будто сорвав кляп со своей души, кричит: «Как ты посмел?!» И начинает обвинять Климу во всем сразу, но главное — в его изменах. Слова ее рассекают воздух, заполоняют кухню, как дикое воронье, слетевшееся с черных окрестных скал, птицы не могут найти дорогу обратно, машут крыльями, бьются о стены, каркают. Постепенно гнев ее остывает, слова оседают где-то в расщелинах сознания, Камиле хочется убежать отсюда, и немедленно. Лучше уйти, видеть его не могу, не знаю, что могу еще натворить. Она кидается к двери, задевает стол, кружка с Эйфелевой башней подпрыгивает, выплеснув кофе Климе на брюки. Он трет мокрые пятна носовым платком, но платок все только размазывает. Камила бежит в спальню, хватает своей блокнот, сквозь ватные клочки гнева в ее голове проносится сегодняшний сон: носовой платок, мокрые пятна, платье.
В парке позади дома Камила садится на скамейку, кладет блокнот на колени и, будто это молитвенник, гладит ладонью обложку с мимозой. На всякий случай она через плечо бросает взгляд на окна своей квартиры на втором этаже — не наблюдает ли за ней Клима. Нет, не смотрит, наверное, пиво пьет, как всегда, после завтрака. Чтобы забыть об утренней ссоре, она пролистывает последние записи и читает свой сон вчерашний: «Бреду вверх по отлогому склону. Уже не помню, кто направил меня этой дорогой, но мне важно достичь самого верха. Говорю себе, что должна быть усердной. Но главное — я должна выучить названия рек и растений. Пытаюсь перечислить реки в Северной Америке — и не могу. Наконец-то я на вершине. Я и не думала увидеть здесь что-нибудь грандиозное, но чего я никак не ожидала, так это найти поляну с большими камнями, выложенными в круг. Стою, запыхавшись, и смотрю на эти камни вокруг. Непохоже, что я где-то в горах, скорее в центре какого-то погасшего очага. Один особенно круглый камень весь покрыт кудрявыми цветами каланхоэ. Он напомнил мне мою маму, ее прическу, когда она однажды пришла из парикмахерской с перманентом и волосы ее переливались фиолетовым. Теперь я уже в школе, стою у доски, мне нужно мелом написать „каланхоэ фиолетовый“, но я не знаю, как это пишется. Ужасно жалко».