И пошатываясь побрел к общаге.
И вот теперь, спустя столько лет, он захотел вернуться и узнать, как могло случится, что один стал жертвой, а другие - убийцами. Ночью ему стало холодно. Он натянул на голову капюшон куртки, зарылся в половики, спрятав руки за пазухой. И снова уснул, потому, что было темно и тихо. Сырой рассвет застал его уже в пути: он шел проселком к пустой могиле. Он встал над ямой, глядя в лужу воды, натекшей за ночь и подумал, что должен бы освободиться: здесь не было того, который однажды осенней ночью шел неведомо откуда и неведомо куда. Но он не чувствовал свободы, его грызло прежнее беспокойство, то самое, что лишало его сна и отдыха все эти долгие паршивые годы, годы, ничего не давшие ему, кроме забот и усталости, годы, ради которых и было совершено преступление. Он осмотрелся, прошел по проселку дальше, почти до самой рощи, потом вернулся, раздвинул полынь и снова вонзил лопату в мокрую землю. Родную и проклятую. Землю, усеянную безвестными могилами, перекопанную, переварившую миллионы ушедших. И снова копал. И снова могила оказалась пустой. Теперь он уже не мог остановиться. Он копал с остервенением, перевязав кровоточившие ладони разорванным пополам носовым платком. И до вечера сумел выкопать еще три ямы. В каждой из них была вода и глина. И больше ничего. Он вернулся в заброшенную деревню, на этот необитаемый остров, растопил печь старыми досками, зарылся в половички и стонал до утра: глина была перед глазами, то ближе, то дальше, так, что кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Он поднимался, курил, и думал: всюду эта земля, всюду эта земля. Повсюду. Родная. Проклятая. На следующий день он дошел до поселка, купил в магазине хлеба и молока и вернулся той же дорогой, пытаясь вспомнить точно, где, в каком месте был похоронен путник. И, кажется, вспомнил. Это было совсем не там, где он копал сначала. Он подкрепился прямо здесь, у дороги. Невзрачное осеннее солнце согрело его. Даже вороны перестали каркать, и полынь снова стала зеленой. Потом он снова копал. Он уже не надеялся, что откопает его, мертвеца, он копал уже потому, что не мог остановиться. Еще две ямы появились у обочины, за стеной мертвой полыни. В сумерках он вернулся в избушку, домой. И растопил печь, и, выйдя на огороды, накопал старой картошки, и потом испек ее в печи. В соседнем доме он нашел соль, чайник и даже чай - старый, побитый временем, но еще годный. Нарвал в огороде кипрея и смородинового листа и заварил все это вместе с чаем. Он сделал себе постель, притащив из соседних домов кровать, матрацы, подушку. И встретил ночь, лежа перед горячей печкой, с кружкой чая в руке. Жить можно. Ничего. Жить можно. Но нет, жить было нельзя - он знал это совершенно точно. В мертвой деревне было слишком тихо. Он уснул с болью в сердце. А проснулся среди ночи от плача и крика. Кто-то там, в конце деревни, то плакал, то кричал негромко, словно боясь разбудить тех, которых уже не было. Он лежал и слушал эти новые звуки, слушал, думая, что это просто ночь, бродячая собака, волки, оборотни - кто угодно. Но только не тот, кого он искал. Потом плач внезапно оборвался, и снова стало тихо и он уснул измученный и почти бесчувственный. Утром он прошел всю деревню из конца в конец. Все было прежнее, и из заколоченных покосившихся домов не доносилось ни звука. Небо было темным и сырым, и земля казалась черной, и не было вокруг, казалось, ни единого живого существа: все ушли отсюда, даже мыши.
Он снова долго выбирал место, прежде, чем начать копать. И работа шла плохо. Слишком сырая земля, слишком измучено тело. До сумерек он раскопал только одну могилу, а потом, раскопав, долго-долго сидел на краю. Он боялся возвращаться в деревню, боялся того, что мог там увидеть. Но ночевать в поле не было смысла. Он двинулся домой и еще издалека услышал собачий лай и человеческий голос. Все было по-прежнему. Все. За исключением того, что в одном из домов горел огонек. Он постоял, не решаясь возвращаться. Но надо было вернуться, надо было - иначе душа его так никогда и не найдет покоя. Он пошел через поле, потом через огороды и подобрался к дому так близко, как только смог. Он увидел, как кто-то вышел на порог, позвал собаку, потом снова вышел с ведром. Потом заскрипел колодезный ворот. Это он? Тот, кого я искал? - подумал он. И, так и не решившись подойти еще ближе, вернулся в свою избушку. Он не топил печь в этот вечер и рано лег спать. По временам его будил лай собаки. Одинокий и страшный лай. Рано, до света, ушел он из дома. Тихо было в деревне и мертво. И, может быть, подумал он с надеждой, вчерашнее просто пригрезилось ему. Он вернется сегодня с поля и все будет, как прежде: мертвая деревня, мертвые дома, мертвые колодцы. Вечером он не хотел возвращаться. Он оттягивал этот миг как можно дальше, но уже было темно и хотелось есть и спать, и делать было нечего, кроме как возвращаться. У него не было выбора. И еще издалека он увидел огни в домах, услышал голоса, и уже обреченно понял: теперь поздно. Ничего не поделаешь. Так и будет. Он пробрался к избушке задами, его никто не заметил. Было холодно, но он боялся затопить печку, чтобы не выдать себя. Скорчившись на холодной постели, собрав на себя все тряпки, какие были в доме, он долго-долго лежал, слушая голоса, скрип колодезных воротов, собачий лай и прочие звуки, свойственные жилью, звуки, не замечаемые живыми. А потом вдруг стало тихо. Только шелестело что-то - шелестело все ближе и ближе и, подобравшись к окну и выглянув, он увидел, как мертвые входят в ворота, заполняют двор, двигаясь, словно сомнамбулы. Они натыкались друг на друга, разбредались по двору их становилось все больше и больше. Вот уже возле самого окна появились их белые лица: вытянув руки, они ощупывали стекло и раму окна, их когти издавали скрежещущие звуки. Он отшатнулся, метнулся в глубину комнаты. Он прошептал дрожащим голосом:
- Уходите. Я же не убивал вас! Вас убили другие!
И, скорчившись у печки, закрыв лицо руками, тихонько завыл. А они, наконец, нашли двери - заскрипели старые петли - и появились в темной избушке и, как потерянные, стали ощупывать стены, пока не наткнулись на него, скорчившегося в углу. Он почувствовал их ледяные пальцы у себя на руках, в волосах, они трогали его, ощупывали, эти прикосновения парализовали его.
- Господи, сделай так, чтобы они все ушли, спаси меня, Господи, бормотал он. - Ведь не я убил их, не я!
Он понимал, что все бесполезно: они не слышат и не видят его, и ничего от него не хотят. Просто их надо было вернуть в их могилы, спрятать, укрыть навеки. В землю - там они успокоятся. Только там. Ничто не спасет его - в мертвой деревне не пропоет мертвый петух. Он поднялся, расталкивая мертвецов, которых набилось уже столько, что едва можно было повернуться и, закричав, бросился к выходу. Они не задерживали его, они просто мешали. Они всегда мешали живым. Он протолкался к дверям, выбежал за ворота, сбрасывая с плеч холодные бессильные руки, и побежал по темной улице. Оглянулся: толпа шла за ним, вытянув руки, шаги издавали странный шелест. В окнах торчали белые неподвижные лица - мертвецы, казалось, следили за ним. На самом деле они его не видели, нет. Они притворялись зрячими. У колодца мертвец-старик крутил ворот. Ведро оборачивалось вокруг ворота с протяжным жалобным звоном. Он поднялся на косогор, где когда-то было деревенское кладбище, а теперь догнивали в земле повалившиеся кресты и фанерные обелиски, и посмотрел на деревню. Дым поднимался из труб, скрипели калитки, кричали и плакали дети, и даже пьяный пел дикую песню, которую не запомнит никто. Этого не может быть, - устало подумал он. Они же мертвые. Их больше нет - ни взрослых, ни детей, ни собак, ни кошек, ни кур, их нет. Он дал жизнь мертвецам, откопав их могилы. Но он не оживлял этой проклятой деревни.