— Мне тоже так кажется, — проговорила она.
Она замолчала и долго не говорила ни слова, отвернулась и хмуро глядела в окно. Бен на мгновение подумал: уж не забыла ли она про него. Арлин Хэнском была еще молодой женщиной, ей шел всего лишь тридцать третий год. Она работала сорок часов в неделю в прядильном цехе на ткацкой фабрике в Ньюпорте, а после работы из-за пыли от волокна кашляла так долго и тяжко, что Бену становилось страшно. По ночам он долго не смыкал глаз: размышлял, что будет с ним, если мать умрет. Он будет тогда сиротой, попадет под государственную опеку; Бену казалось, это означает, что он будет батрачить на какого-нибудь фермера, работать в поле от зари до зари. Или его отправят в бангорский дом для сирот. Он пытался убедить себя, что глупо волноваться из-за таких вещей, но ничего не мог с собою поделать. И вовсе не из-за себя он так беспокоился, он беспокоился прежде всего за мать. Она, конечно, была суровой: почти во всем она диктовала сыну свою волю, но матерью она была замечательной. Бен очень любил ее.
— Ты знаешь об убийствах в городе? — спросила она, обернувшись к Бену.
Он кивнул головой.
— Поначалу думали, что это… — Она замолчала, не решаясь произнести следующее слово; никогда прежде при сыне она не заговаривала о таких вещах, однако при нынешних чрезвычайных обстоятельствах от этого разговора никуда не уйти. И, пересилив себя, она продолжала: — Это преступления на сексуальной почве. Может, и правда, может, и нет. Может, на этом все кончится. Но возможно, убийства продолжатся. Кто теперь может быть в чем-то уверен? Никто не знает. Известно только одно: какой-то сумасшедший охотится на детей, вылавливает их на улице. Ты понимаешь меня, Бен?
Он кивнул головой.
— А ты знаешь, что я имею в виду, говоря о преступлениях на сексуальной почве?
Бен не знал, во всяком случае, представлял себе это смутно, но тем не менее снова кивнул головой. Если мама сейчас заговорит про пчел, птиц и так далее, ему казалось, что он умрет от смущения.
— Я очень беспокоюсь за тебя, Бен. Беспокоюсь, что редко бываю рядом с тобой.
Бен поежился, но не сказал ничего.
— Ты часто предоставлен самому себе. Слишком часто. И я…
— Мама…
— Помолчи, когда с тобой говорят, — сказала она, и Бен замолчал. — Ты должен быть осторожен, Бен. Начнется лето, я не хочу портить тебе каникулы, но ты должен быть осторожен. Я хочу, чтобы ты каждый день приходил домой к ужину. Когда ты ужинаешь?
— В шесть часов.
— Так, отлично. Теперь слушай внимательно, что я скажу. Если я накрою на стол, налью тебе молока и увижу, что ты не в ванной, не моешь руки, что тебя нет дома, я немедленно звоню в полицию и сообщаю, что мой сын пропал. Тебе понятно?
— Да, мама.
— Надеюсь, ты понимаешь, что я говорю это совершенно серьезно?
— Понимаю, мама.
— Возможно, окажется, что я беспокоилась напрасно. Я не настолько глупа, чтобы не представлять себе, отчего могут задержаться мальчишки. Я знаю, что они могут попросту заиграться, заговориться: то всякие пчелы, то футбол, то разные игры, чего только не бывает. Как видишь, я хорошо знаю, на какие проделки способен ты и твои друзья.
Бен понимающе кивнул головой. «Если она не знает, что у него нет друзей, — подумал он, — она, вероятно, вообще не знает, как он проводит время». Но он даже не помышлял сказать ей об этом. Нет, ни за что на свете.
Мать что-то достала из кармана домашнего платья и всунула ему в руку. Это были небольшие пластмассовые часы. Бен открыл коробочку. При виде часов он так и ахнул, раскрыв рот от восторга.
— Вот здорово! — проговорил он в искреннем восхищении. — Спасибо, мам.
Циферблат «Таймекса» был испещрен серебристыми цифрами, часы были с ремешком из искусственной кожи. Бен сверился с домашними часами, поставил нужное время, завел «Таймекс». Тикают!
— Класс! Здорово! — Он горячо обнял мать и звучно чмокнул ее в щеку.
Она улыбнулась, кивнула ему в ответ; ей было приятно, что часы ему понравились. Но тотчас же лицо ее вновь стало серьезным.
— Надень и носи. Не забывай заводить. Смотри не потеряй.
— Нет, что ты!
— Теперь у тебя свои часы, и ты не должен опаздывать. Помни, что я сказала: если ты не придешь домой вовремя, я позвоню в полицию, и тебя будут искать. Во всяком случае, пока они не поймают этого негодяя-детоубийцу, не смей опаздывать ни на минуту. Иначе я сразу звоню в полицию.
— Хорошо, мама.
— Мне не нравится, что ты разгуливаешь один. Ты не дурак и конфеты от незнакомых людей принимать не станешь, в чужие машины не сядешь. Для своего возраста ты уже многое понимаешь и умеешь, но любой взрослый, особенно сумасшедший, легко справится с тобой, если он того захочет. Когда пойдешь в парк или библиотеку, один не ходи. Обязательно с кем-нибудь из друзей.
— Хорошо, мама.
Она снова посмотрела в окно, и у нее вырвался вздох, исполненный неприкрытой тревоги.
— Ужасно, если этот кошмар будет продолжаться. Как бы то ни было, у нас в городе не все ладно, отвратительный городишко. Я всегда так считала. — Она обернулась к сыну, нахмурила брови. — Ты такой бродяга, Бен. Где только тебя не носит. Ты, верно, знаешь каждую подворотню. Что, скажешь, не так? Уж во всяком случае, в центре.
Бену вовсе не казалось, будто он знает каждую подворотню, но кое-что он все-таки видел, уж подворотен, во всяком случае, немало. Он был так восхищен неожиданным подарком, что, вероятно, согласился бы с матерью, даже если бы она сказала, что в музыкальной комедии о второй мировой войне роль Гитлера следует дать Джону Уэйну.
— Ты ничего не замечал такого, как бы это сказать? — спросила мама. — Ничего подозрительного на улицах? Что-нибудь необычное? Может, что-нибудь тебя напугало?
На радостях от такого подарка, чувствуя любовь к матери и благодарность за ее заботу, которая в то же время отчасти пугала его своей неприкрытой одержимостью, Бен едва не сказал ей о том, что случилось минувшим январем.
Он уже раскрыл рот, но затем что-то, какая-то сверхчувствительная интуиция удержала его от откровений.
Что это было? Интуиция. Ни больше ни меньше. Даже дети могут время от времени сознавать ответственность любви, понимая, что в некоторых случаях проявить доброту значит промолчать. Отчасти поэтому Бен удержался от откровений. Но была и другая причина, менее благородная. Мама может быть очень суровой. Она может командовать им. Она никогда не называла его «толстым», «жирным», вместо этого она говорила «большой», иногда подразумевая под этим «взрослый». Когда на столе оставался недоеденный ужин, она часто приносила эти остатки Бену в то время, когда он смотрел телевизор или делал уроки, и он ел, хотя в глубине души ненавидел себя за это, но никогда это чувство не распространялось на мать, ставившую перед ним тарелки с едой; Бен Хэнском никогда не осмелился бы ненавидеть мать; Бог покарал бы его на месте за такое чудовищное, неблагодарное чувство. Но быть может, в самых отдаленных глубинах сознания, еще более смутно, Бен догадывался о мотивах, которые побуждали мать постоянно давать ему еду. Любовь ли это? Может быть, нечто другое? Нет, не может быть. И все же… — размышлял он. Очевидно, она не знает, что у него нет друзей. Это заставляло его питать к матери недоверие: он не знал, как она прореагирует, если он расскажет ей о том случае, произошедшем с ним в январе. Если, конечно, тогда ему не померещилось. Приходить домой в шесть и сидеть дома, может, не так уж плохо. Можно читать, смотреть телевизор
(есть за обе щеки)
строить дома из игрушечных бревен. Но сидеть взаперти весь день — хуже некуда. А если он расскажет матери, что он видел или же что ему почудилось тогда, в январе, мать может заставить его сидеть дома все дни напролет. Итак, по самым разным причинам Бен умолчал о том случае.
— Нет, мама, — сказал он. — Просто мистер Маккиббон копается в чужих отбросах.
Мать рассмеялась: ей очень не нравился мистер Маккиббон, республиканец и «христосик», как она его называла. И после смеха тема была исчерпана. В ту ночь Бен долго не мог уснуть, но он уже не чувствовал беспокойства, что он останется сиротой и судьба закинет его невесть куда. Он лежал в постели, смотрел на луну в окне, свет ее струился по покрывалу и полу; Бен чувствовал, что его любят, что он в безопасности. Он поминутно подносил часы к уху и слушал, как они тикают, подносил к глазам и восхищенно любовался светящимся циферблатом.