Приблизительно в середине экзамена во вторник - это был экзамен по математике - до Бена через проход донесся шепот. Едва слышный, почти неуловимый, напоминавший шепот пленного, приготовившегося бежать из тюрьмы: "Дай списать".
Бен посмотрел налево прямо в черные бешеные глаза Генри Бауэрса. Генри был здоровенным парнем даже для своих двенадцати лет. Под его брюками и рубашкой чувствовались бугры мышц. У его отца, которого многие считали сумасшедшим, был небольшой участок земли в конце Канзас-стрит, рядом с городской линией Ньюпорт, и Генри проводил как минимум тридцать часов в неделю, работая мотыгой, сажая, копая, убирая камни, рубя дрова, собирая плоды, если было что собирать.
Волосы его были коротко острижены под машинку, так что выдавалась белизна скальпа, и выглядели весьма грозно. Впереди он навощил их из тюбика, который всегда носил в заднем кармане джинсов, так что они топорщились над лбом, как зубы этакой нечистой силы; страсти-мордасти. Его сопровождал запах пота и жвачки "Джуси Фрут". В школу он носил розовый мотоциклетный жакет с изображением орла на спине. Однажды один четвероклассник проявил тупость высмеял его жакет. Генри повернулся к маленькому наглецу - гибко, как ласка, и быстро, как гадюка - и обрушил на его голову двойной удар. Наглец лишился трех передних зубов. Генри исключили из школы на две недели. Бен надеялся с неосознанной, но отчаянной надеждой униженного и оскорбленного, что Генри исключат совсем, а не на время. Но этого счастья не случилось. Не рой яму другому... Наказание окончилось, Генри снова разгуливал по школьному двору все в той же своей мотоциклетной тужурке, волосы так сильно навощены, что, казалось, вопят из его черепа. Оба глаза распухшие, с разноцветными следами побоев - отцовская награда за "драку на площадке". Следы побоев постепенно прошли; для детей же, которые должны были как-то сосуществовать с Генри в Дерри, урок не прошел даром. Насколько было известно Бену, с тех пор никто больше не трогал его мотоциклетную тужурку с орлом на спине.
Когда Генри зловещим шепотом попросил дать ему списать, три мысли молниеносно, в тысячные доли секунды пронеслись в голове Бена. Первая: если миссис Дуглас заметит, что Генри сдувает у него ответы, оба получат нули за экзамен. Вторая: если он не даст ему списать, то почти наверняка тот поймает его после школы и проучит своими двойными ударами, и, возможно, Хаггинс будет держать одну его руку, а Крисс - другую.
Это все были мыслями ребенка, да и не удивительно, ведь Бен и был еще ребенком. Третья мысль, более разумная, была почти что мыслью взрослого человека: "Конечно, он может разобраться со мной. Но ведь это последняя неделя, и я, скорее всего, смогу избежать встречи с ним. Я почти уверен, что смогу, если хорошенько постараюсь. А за лето он все забудет, я думаю. Да. Ведь он достаточно глуп. Если он провалится на экзамене, то его опять оставят на второй год. И я все время буду опережать его. Мы больше не попадем с ним в один класс... Я раньше его перейду в старшие классы... Я... Я смогу быть свободным".
- Дай списать, - прошептал опять Генри. Его глаза теперь сверкали, требовали.
Бей покачал головой и плотнее закрыл рукой свою работу.
- Я до тебя доберусь, толстяк, - прошептал Генри, на этот раз громче. На листе у него ничего не было написано, кроме его имени. Он был доведен до отчаяния. Если он провалится на экзамене и останется снова, отец вышибет ему мозги. - Дай мне списать, не то смотри, хуже будет.
Бен опять покачал головой, челюсти его дрожали. Он был напуган, но в то же время решителен. Он осознал, что впервые в жизни совершает столь решительный поступок, но это и напугало его, хотя он не совсем понимал, почему, - пройдет еще немало лет, прежде чем он осознает хладнокровность тогдашних своих расчетов, прагматический подход к определению цены, что свидетельствовало о скором его повзрослении, которое пугало его больше, чем Генри. Генри он мог избежать. Повзросление, как он всегда полагал, в конце концов все-таки настигнет его.
- Кто разговаривает там, сзади? - размеренным голосом спросила миссис Дуглас. - Прошу немедленно это прекратить.
Следующие десять минут в классе преобладала тишина: детские головы склонились над контрольными листами, которые уже пропахли ароматными синими мимеографическими чернилами, и вот шепот Генри вновь пронесся по проходу, внятный шепот, не оставлявший сомнения в своей правдивости:
- Ты уже труп, толстяк.
3
Бен взял свой экзаменационный лист и ушел, благодарный богам, покровительствующим одиннадцатилетним толстякам, за то, что Генри Бауэрсу - по алфавитному списку - не разрешили выйти из класса первым, а то бы он устроил ему засаду.
Бен не побежал по коридору, как другие ребята. Он мог побежать, и довольно быстро для парня его комплекции, но слишком хорошо сознавал, как смешно будет при этом выглядеть. Он шел быстрым шагом и вышел из прохладного пропахшего книгами холла в яркий солнечный свет июня. Он постоял немного с лицом, обращенным к этому свету, благодарный ему за тепло и свою свободу. Сентябрь был в миллионе лет от сегодняшнего дня. Календарь мог бы сказать нечто другое, но календарь лжет. Лето было намного длиннее, чем сумма его дней, и оно принадлежало ему, Бену. Он чувствовал себя высоким, как водонапорная башня, и широким, как весь город.
Кто-то ударил его - ударил сильно. Приятные мысли о предстоящем лете улетучились из головы Бена, когда он пытался удержать равновесие на краю каменных ступеней. Он вовремя ухватился за железный поручень.
- Убирайся с дороги, лохань с кишками, - это был Виктор Крисс. Волосы у него были зачесаны назад в стиле "помпадур" и блестели от бриолина. Он пошел по лестнице к выходу, с руками в карманах джинсов, подковки на его саперных ботинках цокали.
Бен, с бьющимся от испуга сердцем, видел, что Белч Хаггинс стоит через дорогу с начатой сигаретой в руке. Белч протянул Виктору сигарету, тот сделал затяжку, вернул сигарету Белчу и указал в ту сторону, где сейчас стоял Бен, наполовину спустившийся с лестницы. Виктор сказал что-то, и они разошлись. Лицо Бена покрылось краской. Всегда они доставали его. Такова уж, видно, была его судьба или что-то еще.
- Тебе так нравится это место, что ты собираешься простоять здесь весь день? - спросил голос у его локтя.
Бен обернулся и покраснел еще больше. Это была Беверли Марш. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, серо-зеленые глаза были прекрасны. Свитер, с засученными до локтя рукавами, был потерт у шеи и такой же мешковатый, как свитер Бена. Слишком мешковатый, чтобы сказать, носит ли она что-нибудь на груди, но Бену было плевать; любовь до половой зрелости приходит такими чистыми и сильными волнами, что устоять просто невозможно, и Бен даже не пытался это делать. Он просто уступил ей. Он чувствовал себя глупым, экзальтированным и таким смущенным, каким он не был никогда в жизни.., и все-таки бесспорно счастливым. Все эти эмоции смешались в какой-то клубок, в котором были и радость, и боль.
- Нет, - пролепетал он. И ухмыльнулся. Он знал, что ухмылка эта идиотская, но не мог ее спрятать.
- Ну хорошо. Занятия кончились, слава Богу.
- Желаю... - опять лепет. Ему надо было прочистить горло, и он еще пуще покраснел. - Желаю тебе хорошего лета, Беверли.
- Тебе тоже, Бен. Увидимся в будущем году.
Она быстро спустилась по ступеням, и Бен все видел глазами влюбленного: яркий рисунок ее рубашки, колыхание ее рыжеватых волос, молочный цвет лица, маленькую заживающую царапину на одной икре и (по какой-то причине это последнее вызвало новую волну чувства, которое захлестнуло его с такой силой, что он должен был снова схватиться за поручень; чувство было мощным, бессловесным, милосердно коротким; возможно, то был сексуальный предсигнал, столь же яркий и теплый, как свет лета, вне связи с его телом, где эндокринные железы все еще спали почти без сна) яркий золотой браслет на левой ноге над туфлей, мерцающий на солнце маленькими бриллиантовыми вспышками.