Звуки шлепанья по воде. Снова донесся голос Белча, но теперь уже дальше. Бен не мог разобрать слов. Да он и не хотел разбирать слова. Мальчик вблизи снова заплакал. Другой его успокаивал. Бен решил, что их двое - Заика Билл и плачущий.
Он попусидея-полулежал в своем укрытии, слушая двух мальчиков у реки и затихающие голоса Генри и его динозавров-приятелей, рвущихся к дальней стороне Барренса. Солнечный свет блеснул ему в глаза, кругляшки света замелькали на спутанных корнях над ним и вокруг него. Здесь было грязно, но уютно и.., безопасно. Звук бегущей волны успокаивал. Даже плач ребенка действовал умиротворяюще. Его собственные боли притупились, как бы сошлись в один узел; голоса динозавров полностью растворились в воздухе. Он немножко обождал, просто чтобы убедиться, что они не возвращаются.
Бен мог слышать вибрацию дренажных механизмов в земле, мог даже ощущать ее: низкое, непрерывное колебание передавалось из земли корню, к которому он прислонился, а от корня - его спине.
Он снова подумал о Морлоках, об их обнаженной плоти; он представил себе, что она бы пахла, как промозглый и вонючий воздух, который исходил из смотровых отверстий того железного покрытия. Он подумал об их колодцах, загнанных глубоко под землю, колодцах с ржавыми лестницами по сторонам. Он задремал, и в этот момент его мысли стали сном.
11
Ему снились Морлоки. Ему снилось то, что с ним случилось в январе, то, что он никак не мог рассказать своей матери.
Был первый день занятий после долгого рождественского перерыва. Миссис Дуглас попросила добровольца остаться после уроков и помочь ей пересчитать книги, которые были получены прямо перед каникулами.
Бен поднял руку.
- Спасибо тебе, Бен, - сказала миссис Дуглас, одарив его улыбкой столь восхитительной, что она согрела его до кончиков носков.
- Лизоблюд вонючий, - шепотом заметил Генри Бауэре.
Это был тот зимний день в штате Мэн, который был и самым лучшим, и самым худшим: безоблачный, до слез ясный, но пугающе холодный. В довершение к десятиградусному морозу дул сильный ветер, который колол и сек лицо.
Бен считал книга и выкрикивал номера; миссис Дуглас их записывала (совершенно не перепроверяя его работу, гордо отметил он), а затем оба они понесли книги в хранилище через залы, гае дремотно позвякивали батареи. Сначала школа была полна звуков: треск закрывающихся дверей, перестук печатной машинки миссис Томас в конторе, нервный удар-удар-удар баскетбольных мячей в гимнастическом зале, скольжение и удары спортивных туфель, когда игроки двигались к корзинам или дрались за мяч на полированном деревянном полу.
Понемногу эти звуки прекратились, только позвякивали батареи, слышалось виш-виш метлы мистера Фазио, сметавшего опилки на полу в зале, да завывание ветра за окном.
Бен посмотрел в единственное узкое окно книгохранилища и увидел, что свет на небе быстро меркнет. Было четыре часа, и надвигались сумерки. Крупинки сухого снега носились вокруг заледенелого гимнастического зала и кружились между качелями, которые прочно вмерзли в землю. Только апрельская оттепель сломает эти зимние сварные швы. На Джексон-стрит никого не было видно. Он посмотрел еще минуту: вдруг какая-нибудь машина проедет через перекресток Джексон-Витчем, но машины не было. Все в Дерри спасались, и миссис Дуглас просто умерла бы или спаслась бегством от того, что он видел отсюда.
Он посмотрел на нее и понял, что она чувствует почти то же самое, что он. Он мог определить это по выражению ее глаз. Они были глубокие, задумчивые и отсутствующие - не глаза сорокалетней школьной учительницы, а глаза ребенка. Ее руки были сложены под грудью, как будто бы в молитве.
"Я боюсь, - подумал Бен, - и она тоже боится. Но чего мы боимся?"
Он не знал. Она посмотрела на него и коротко, несколько смущенно засмеялась.
- Я тебя слишком задержала, - сказала она, - извини, Бен.
- Ничего страшного. - Он посмотрел на свои ботинки. Он ее немножко любил не той искренней, откровенной любовью, какую он питал к мисс Тибодо, своей учительнице первого класса.., но все же он любил ее.
- Будь я за рулем, я бы тебя подвезла, - сказала она, - но я не за рулем. Муж заберет меня где-то в четверть пятого. Если бы ты подождал, мы могли бы...
- Нет, спасибо, - сказал Бен. - Я должен добраться до дому раньше.
На самом деле это была неправда, но перспектива встретиться с мужем миссис Дуглас вызывала в нем какое-то странное отвращение.
- Может, твоя мама могла бы...
- Она тоже не водит машину, - сказал Бен. - Все будет в порядке. Мой дом всего лишь в миле отсюда.
- Миля - это близко при хорошей погоде, но в такую погоду миля - длинный путь. Ты зайдешь куда-нибудь погреться, если замерзнешь, ладно, Бен?
- Да, конечно. Я зайду в Костелло-маркет, обогреюсь там у печки или еще где-нибудь. Мистер Гедро не будет возражать. И я надену теплые брюки. И мой новый рождественский шарф.
Он вроде бы убедил миссис Дуглас, она снова посмотрела в окно.
- Там, кажется, так холодно, - сказала она. - Так.., так враждебно.
Он не знал этого слова, но точно знал, что она имела в виду. Что-то только что произошло. Но что?
И вдруг понял: он увидел человека, а не просто учительницу. Вот что случилось. И лицо у нее было совсем другое, новое, - лицо усталого поэта. Он ясно представил себе, как она идет домой с мужем, садится рядом с ним в машину со сложенными руками, шумит мотор, а он рассказывает ей о своем дне. Представил себе, как она готовит ему обед. Странная мысль пронзила его мозг и праздный вопрос вертелся на языке: "У вас есть дети, миссис Дуглас?"
- В это время года я часто думаю, что людям не предназначено жить так далеко на север от экватора, - сказала она. - По крайней мере, не на этой широте.
Затем она улыбнулась, и необычное выражение исчезло из ее глаз, или с ее лица - он увидел ее такой, как всегда. "Ты никогда больше не увидишь ее такой необычной, никогда", - подумал он в смятении.
- До самой весны я буду чувствовать себя старой, а затем снова молодой. И так каждый год. Ведь у тебя все будет в порядке, Бен?
- Все будет отлично.
- Да, я тоже так думаю. Ты хороший мальчик, Бен.
Он снова посмотрел на кончики своих носков, краснея и любя ее больше, чем когда-либо.
В вестибюле мистер Фазио сказал:
- Будь осторожен, берегись этого кусачего мороза, парень, не поднимая головы от красных опилок.
- Ладно.
Бен надел теплые штаны. Он был мучительно несчастлив, когда мать настаивала, чтобы он носил их и нынешней зимой в особенно холодные дни, потому что считал, что это одежда для малышей, но сегодня был рад, что штаны на нем. Он медленно пошел к двери, застегивая куртку, натягивая перчатки. Вышел и постоял на верхней ступеньке крыльца, дожидаясь, пока дверь за ним захлопнется.
Школа была затянута израненной кожей неба - неба в синяках и кровоподтеках. Непрерывно дул ветер. Ветер врезался в теплую плоть лица - щеки онемели.
"Берегись этого кусачего мороза, парень".
Бен быстро натянул шарф - теперь он напоминал карикатуру Реда Райдера, маленькую, - пухлую, неуклюжую. Темнеющее небо было фантастически красиво, но Бен не стал останавливаться, чтобы полюбоваться им, - было слишком холодно. Он продолжал идти.
Сначала ветер дул ему в спину, подталкивал его, и все обстояло не так уж ужасно. Однако на Канал-стрит мальчику пришлось повернуть направо и идти почти против ветра. Теперь, казалось, тот держал его за спину.., как будто у него было дело к Бену. Шарф не слишком-то помогал. Глаза сильно заморгали, влага в носу замерзла до глянца. Ноги онемели. Руками в перчатках Бен стал колотить себя под мышками, чтобы согреться. Ветер протяжно завывал, иногда почти человеческим голосом.
Бен чувствовал и испуг, и бодрость. Испуг, потому что он вспомнил рассказы, которые прочел, например Джека Лондона, где люди фактически замерзли до смерти. Замерзнуть в такую ночь было вполне вероятно - температура упала до пятнадцати градусов ниже нуля.
Бодрость была трудно объяснима. Это было какое-то уединенное, меланхолическое чувство. Он ощущал себя на свободе; он летел на крыльях ветра, и никто из людей за ярко освещенными квадратами окон не видел его. Он был внутри, внутри, где свет и тепло. Они не знали, что он прошел. Это был секрет.