— За это стоит выпить?
— За это стоит выпить.
— За здоровье нашего просвещенного сводника! Все выпили.
Жизнерадостно шумный тост заставил Гастона Мариетти покраснеть. Он ненавидел гам и сумятицу. Не в силах отделаться от звучавшего в нем последнего слова, он устало и с ехидцей махнул рукой и, не вставая, поблагодарил:
— Признателен вам за ваши голоса и титул просвещенного сводника. Но позвольте мне задать вопрос: «Что лучше и честнее: мое сводничество, связанное с тысячью рисков, или безопасное чиновничье сводничество, подразумевающее мзду за каждую должность?»
Впечатленные сравнением, все погрузились в задумчивость, которую со стороны, из-за того что все уперлись взглядом в тарелку, можно было спутать с вульгарным желанием приступить к трапезе.
Официанты, теперь ведущие себя расторопно и предусмотрительно, помогли ужину продолжиться своим чередом.
Эрик Хоэнсун пробовал все подряд и без конца брал добавки. Его раскрасневшаяся дряблая кожа и буйство характера контрастировали с астеничным лицом и самообладанием сидевшего рядом Ивара Киттилаа.
— Вы все время ворчите, но едите как не в себя. Вы напоминаете мне Лайонелла Бэрримора…
— Я ем, чтобы не ворчать! Эта спаржа приготовлена плохо.
— Но вы же взяли себе добавки.
— Плохо!
— Может, все дело в соусе? Искусство кулинарии — это искусство не выбрасывать объедки прошлых трапез.
— Чушь, Пеньяранда. С тех пор, как я уехал из Финляндии в марте тысяча девятьсот девятнадцатого года, я ем только в отелях. Их кухню постоянно критикуют. Но это делают завистники, приговоренные есть из домашнего котла. Злопыхатели, страдающие от несварения… У меня ни разу не болел желудок от гостиничной еды. И я всеми силами защищаю тамошних поваров от традиционного презрения. Из их лабораторий вышли насыщавшие меня gourmandises и подаренные мне деликатесы. Я — трепетный поклонник Гастереи, а не какой-нибудь пошлый обжора. Посмотрите на меня. Мое тело не похоже на тело бенедектинца или трапписта, пытающихся отвлечься от каждодневного воздержания овощами и четвертью литра вина или сидра. Мое тело требует, и я удовлетворяю его потребности. Я хочу сказать, что отель стал для меня матерью и школой: матерью, направившей меня на путь здоровья, и школой, наставившей меня на путь удивительной науки, возвышающий желудок до уровня головного мозга: гастрософии. Поэтому, куда бы я ни шел, моя благодарность всегда разливается на скатерти всех отелей добрым пятном от вина.
— Утопите их в мозельском вине, вы же потопили столько людей в подводной войне… И будьте осторожнее в дальнейшем: мы все здесь экстремисты, — предупредил его Суреда.
— Экстремисты? Я знаю, что Оп Олооп служил в Красной гвардии при взятии Хельсинки. Но Ивар, Гастон, Слаттер…
— Тоже. Мы все экстремисты… когда речь заходит о том, как надо есть спаржу…
— Очень здорово придумано. Но спа-ржа при-го-тов-ле-на пло-хо!
Общий хохот снес его, как мишень в тире. Его дряблый рот скривился в глухом ругательстве, окруженный гримасами смеха.
Немногим позже за стол вернулась сердечная атмосфера: сам капитан поднял тост за вечного студента, признав его шутку удачной.
Но Оп Олооп изменился. Его взгляд был устремлен куда-то в туманную даль. Пока сотрапезники восхваляли изысканность блюд, он питался ностальгическими воспоминаниями, словно глотая одну за другой горькие пилюли. И каждую из них он сопровождал легким вздохом. Виноват же во всем был Эрик. Он вызвал у него в памяти самый яркий период его бурной молодости. Как избавиться от сонма приятных и тяжелых воспоминаний? В какой-то момент их бурный поток, подстегиваемый алкоголем, попытался выскочить через рот, не смог и пролился слезами из глаз.
Нужно было предпринять усилие, преодолеть себя. От Жана Ростана он знал, что «истинная моральная смелость состоит в том, чтобы не бояться потерять лицо перед окружающими, дабы спасти его перед самим собой». Оборвав свои внутренние переживания, Олооп принялся за еду и ел молча. Имя Ростана чудесным образом изменило ход его мыслей, направив на другие дорожки. Ему представилось очень логичным, что сын поэта вырос мудрым человеком. Он видел в этом не противоречие, но преемственность. Сам Оп Олооп, будучи подростком, имел удовольствие сочинить несколько пасторальных сказок, вдохновленный своими любимыми авторами из соотечественников: Пиетари Пайваринта и Юхани Ахо, и дерзнул замахнуться на драму, после того как увидел постановки Йохана Хенрика Эркко. Во взрослом возрасте литература казалась ему смешным занятием: детской игрой для мечтателей, столкнувшихся с запутанностью законов Вселенной, шаловливым ветерком на фоне ужаса человеческой судьбы. Наука, только наука… И он закупорил себя во флаконе с цифрами, абстрактными капсулами, скрывающими в себе саму суть всей мудрости мира.