Выпив залпом, он продолжил:
— Моя судьба благодарна и вознаграждает меня чистотой. У меня есть с избытком все, что имеют сильные мира сего. Когда бедность стоит с протянутой рукой, чтобы перестать быть бедностью, я щедро одариваю ее. Отдавая, я отбираю у себя, но отбираю только лишнее. Я — Человек с большой буквы «Ч», а не бродячий актер, прячущийся в ее тени. И я всегда говорил себе: не придавай значения похвалам… Это дорога обмана… Будь подобен скале, обтесываемой волнами… Пусть тщеславие распадется пеной… Неважно… Уж лучше… покрыться… коростой зам…кнут…ости, чем позволить своей чванливости выкатываться прибоем на пошлые пляжи…
Fading.
Голос Опа Олоопа удалялся, терялся, а затем резко, многократно усиленным обрушивался всей своей мощью на слушателей. Потом снова шел на спад, растворяясь в едва слышном бормотании. Параллельно с этим его глаза подергивались, начинали закатываться и внезапно резко распахивались, выходя из орбит.
Какие таинственные приливы и отливы управляли его речью и его взглядом?
Никто не стал выяснять этого. Гости предпочли отдаться вместе с ним ленивому биению затухающих порывов. И этот таинственный иератический феномен так и остался бы неразгаданным, но…
Ненасытный Сиприано Слаттер приканчивал четвертую порцию «Fine Napoleуn». Он был почти пьян. Его профиль, сошедший с антропометрической таблицы, обратился к лицу друга, словно выискивая на нем объяснение происходящему. Внезапно он вскричал:
— Оп Олооп влюбился!
— Замолчите!
— А что вас смущает?
— Не городите ерунды!
— Оп Олооп влюбился! — повторил Слаттер. — Имею я право на свое мнение? Посмотрите сами, не спешите возражать. Оп Олооп влюбился!
Гастон Мариетти высунулся из своего кокона и внимательно смотрел то на нарушителя спокойствия, то на статистика. Торжествующий вид первого и молчание второго крайне озадачили его.
Он пробормотал себе под нос:
— Может быть… Взгляд пьяного человека не видит наносного в чужих поступках, вещах и словах. Он грубо аналитичен и препарирует реальность. Жест сводится к намерению, форма — к сути, слова — к истине. Может быть…
Оп Олооп возвращался из далеких интимных областей метапсихики. Он дышал. Дышал так тяжело, словно пережевывал воздух.
Сутенер просиял. У него не оставалось никаких сомнений. Но было нужно застать Олоопа врасплох, чтобы заставить его признаться. И сутенер безжалостно атаковал.
— Хватит увиливать, Оп Олооп, вы влюблены. Признайтесь уже, не мучьте себя: вы влюблены. Вот причина сегодняшнего ужина: вы влюбились.
Виновник торжества не смог ответить. Он окаменел. От внезапности атаки он похолодел душой и лицом.
Оп Олооп огляделся. На лицах гостей застыл вопрос, они слились в диораму молчаливого ожидания. Он обдумал все еще раз. Собрался и взял себя в руки. И тут же сформулировал ответ, медленно утвердительно кивнув головой.
Пеньяранда встал на ноги и предложил собравшимся тост:
— Я единственный женатый человек из всех вас. И могу заявить, что любовь делает жизнь острее. Выпьем же за Опа Олоопа… и его душистую гвоздику.
— Да здравствует острота!
— Да здравствует!
Аплодисменты и поздравления.
За естественным оживлением наступила пауза. Все внимательно молча смотрели на него.
— Мне больно разочаровывать вас. Я влюблен, но при этом в глубокой печали. И чем больше думаю об этом, тем больше схожу с ума. Это ужасно! Я всегда считал смешным и бесчеловечным тот факт, что только любовь, один из наших инстинктов, делает жизнь полной. Я не могу свыкнуться с этой мыслью. И все же это так. Я знаю по своему опыту, насколько необычные результаты дает попытка преодолеть любовную страсть другой более высокого порядка, например интеллектуальной. Мне до сих пор тяжело об этом вспоминать. И даже мои собственные остроты ранят меня. Потому что, оказавшись в заколдованном кругу, я слышу пифию своего скептицизма. Это ужасно! Сознаюсь, я предчувствую провал. Чудо любви устроило диверсию против моего духа. Я вижу непреодолимые препоны, стальные барьеры, разбивающие шестеренки моего разума и гармоничный механизм моих систем. Это ужасно!