Внезапно наступила тишина, в которой слышались только стоны людей да бульканье воды за тонкой переборкой.
— Приехали, — сказал кто-то рядом.
— Точно! — подтвердил сидевший тут же моряк. — Как говорится, в полном здравии.
Раненые заволновались:
— Эй, морячок, куда это нас?
— Сколько еще валяться здесь будем?
— Привезли вас, ребята, в Сочи, — успокоил моряк. — А чем кричать, лучше бы свое барахлишко потихоньку собирали.
Чтобы не задерживать вынос тяжелораненых, тем, кто мог передвигаться, приказали собраться на верхней палубе и сойти на берег, не дожидаясь особой команды.
На сходнях я замешкалась, пропуская санитаров с носилками. В ту же секунду до меня донесся с носилок знакомый голос старшего сержанта Володи Зари:
— Зоя! Ты жива!.. [78]
Глава третья.
Госпиталь
Я никогда не видела Сочи, хотя несколько месяцев назад уже была в этом городе, когда нас отправляли в Одессу. Не раз слышала о том, как красив Сочи. Помню, моим товарищам раненым он тоже показался прекрасным. Сама я ничего рассмотреть не могла, но из разговоров окружающих поняла, что здесь буйно и беззаботно растут деревья, что спокойно колышется у берега море, что на волнах покачиваются, как поплавки, непуганые черноклювые чайки. Хотела представить себе всю эту красоту, да так и не смогла.
На берегу нас усадили в автобусы и повезли по гладкой, обсаженной тополями дороге. Дорога часто петляла, автобус раскачивало. Каждый толчок причинял мне страдания. Я закрыла глаза, прислонилась к мягкой спинке сиденья и незаметно задремала. Когда проснулась, наш автобус стоял у красивого здания с колоннами. Кто-то из попутчиков сказал, что раньше здесь был санаторий «Воронежздрав», а теперь — военный госпиталь.
Я вышла из автобуса последней. Медсестра, встречавшая раненых, вроде бы немного растерялась, увидев перед собой женщину. Потом ласково спросила, [79] что у меня с глазом. Осторожно поддерживая, повела в палату, бережно усадила на койку:
— Теперь, можно сказать, вы дома. Вот белье, тапочки. Переодевайтесь. Кстати, как вас зовут?
— Зоя.
— Мы тезки... Ну, я побегу, нужно разместить других раненых.
Оставшись одна, я попыталась разобраться в событиях, которые произошли за последние сутки. То мне виделась простреленная голова моряка-пулеметчика, то улыбался из-под повязки неунывающий Заря, то вдруг в ушах раздавался оглушительный треск рвущихся снарядов. Но больше всего беспокоили глаза. Я боялась признаться даже себе самой, что почти ничего не вижу. В раненом глазу стояла ночь; уцелевшим я различала предметы, но они почему-то были покрыты белым налетом плесени. Мысль, что останусь инвалидом, упорно сверлила мозг. Нервы не выдержали — уткнулась лицом в подушку и заревела.
В таком состоянии и застала меня медсестра Зоя, заглянувшая под вечер в палату.
— Что с тобой? — встревоженно спросила она, не замечая, что перешла на «ты».
— Так... Пустяки. Не обращайте внимания.
— Хорошие пустяки — вся подушка мокрая от слез, — сказала Зоя, присаживаясь на койку. — Разве так можно?
Ее непосредственность тронула меня.
— Просто я дура, — призналась я и сквозь слезы улыбнулась Зое...
Моей соседкой по палате оказалась симпатичная черноволосая девушка. Познакомилась я с ней на следующее утро и с первых слов поняла, что Аня считает себя вполне здоровой и уже не первый день воюет с медицинским персоналом, добиваясь выписки из госпиталя.
Шли дни. Зрение у меня не улучшалось, но я никому не жаловалась на судьбу. Почти все время лежала, безучастно глядя в потолок, и думала, думала...
В один из вечеров в палату пришла Зоя.
— Вот ты и дождалась своего, — сказала она моей соседке, — выписывают тебя.
— Правда?! [80]
— Конечно. Надо бы тебя еще подержать, да койки требуются — новые раненые прибывают, — объяснила медсестра.
Аня запрыгала от радости и тут же принялась собирать свой нехитрый скарб.
Ночью в госпитале почти никто не спал: все ждали наступления утра и прибытия раненых — хотелось скорее узнать, как там, на фронте.
Сразу после утреннего обхода раздался легкий стук в дверь нашей палаты.
— Можно? — послышался басовитый голос.
Я не могла разглядеть лица вошедшего, но голос был мне определенно знаком.
— Кто это? — волнуясь, спросила я.
— Здравствуй, Зоя! Не узнаешь? Я это, Кожевников.
— Вася?
— Он самый!
— Ой, господи! Ну, садись, садись, рассказывай... Как дела, кого встречал из наших?
— Самусев здесь.
— Неужели?
— Контужен он. Трясется, оглох да и говорить почти не может.
— А ты?
— Я-то что! На мне как на собаке заживает. А вот с командиром не знаю, что и делать. Не ест, не пьет. Домой не пишет. Кому, говорит, я нужен, калека...
— Как он может так говорить!
— А что с ним поделаешь? — развел руками Кожевников. — Упрашивал, ругался — ничего не помогает.
— Дураки вы, мужчины, — вмешалась в разговор Аня. — Где он, этот ваш Самусев? Я сама им займусь.
— А что? Может, и верно? — оживился Кожевников. — Как думаешь, Зоя?
— Думать здесь нечего! — перебила Аня. — Действовать нужно.
Она спрыгнула с койки и, схватив Кожевникова за руку, чуть не силой потащила к двери.
Вернулась в палату торжествующая.
— Вот! — подняла она над головой аккуратно заклеенный солдатский треугольник. [81]
— Написал! — обрадовалась я.
— У меня не открутишься... Пойду отдам письмо медсестре...
В тот же день нам с Кожевниковым пришлось пережить еще одну тяжелую сцену.
С одним из автобусов привезли молоденького, с забинтованным лицом бойца. Поддерживаемый сестрой, он вышел из машины и, прислушавшись к возгласам встречающих, громко спросил:
— А из наших, из чапаевцев, есть тут кто? Сизов я. Рядовой Сизов, разведчик, — назвал себя боец.
— Коля! — в один голос крикнули мы с Кожевниковым, бросаясь к раненому.
— Коля, дружок, — бормотал Кожевников, обнимая земляка. — Вот и встретились!
— Вася, ты? — спросил боец, осторожно ощупывая дрожащими пальцами лицо, плечи и грудь Кожевникова.
— Я, я, не волнуйся.
— Покурить бы, земляк...
— Это мы мигом! — Кожевников подвел Сизова к скамейке, усадил его, а сам торопливо свернул махорочную цигарку. Прикурив, протянул ее Сизову. Николай глубоко затянулся.
Нам очень хотелось порасспросить однополчанина о положении на фронте, о друзьях-товарищах, но не решались начать разговор. Словно угадав наше желание, Сизов вытащил изо рта цигарку и сказал:
— Не сегодня-завтра падет Севастополь...
— Брось! — оборвал Кожевников. — Кто сказал?
— Все говорят, — сухо ответил Сизов, задетый за живое недоверием друга.
В те дни мы с Кожевниковым с тревогой и болью не раз говорили о судьбе Севастополя. И все же слова Сизова показались нам кощунством.
Все трое умолкли, думая об одном.
— Пойдем, — сказала я наконец, тронув Кожевникова за плечо.
Взяв Сизова под руки, мы повели его в корпус. В палате я застала плачущую Аню: не только нам стало известно о делах на фронте.
Увидев меня, Аня встала и пошла навстречу.
— Ну вот, Зойка, я и уезжаю... [82]
Только теперь, когда Аня стояла рядом, я увидела, что она уже в форме, что на груди у нее красной эмалью поблескивает орден Красной Звезды.
Я не стала ни о чем расспрашивать. Знала — врачи предоставили Ане десятидневный отпуск, но по ее виду поняла: отпуск останется неиспользованным.
Вечером, как всегда, в палату зашел Кожевников. Он был сильно взволнован.
— Что случилось?
— Понимаешь, Зоя... Есть одна новость. Да не знаю, верить ли ей. Говорят, Маша здесь, в госпитале.
— Иванова?
— Ну да! Встретил сейчас одного приятеля, тот и сказал. Будто бы в хирургическом она.
Я знала, что богатырь разведчик давно неравнодушен к моей подруге. Глядя на его здоровенные ручищи, мявшие полотенце на спинке кровати, поняла, что Кожевников пришел за помощью.