Дафна дю Морье Опасный мужчина
~~~
Бэрри Джинз — которого поклонники называли иногда просто Бэрри — был известен еще и как Опасный мужчина (если требовалось имя более значительное). На жаргоне киношников, а еще чаще у женщин, «опасный мужчина» значит сердцеед, любовник, человек с широкими плечами и вообще без бедер. У опасного мужчины не бывает длинных ресниц или профиля; он всегда некрасив; как правило, имеет нос с горбинкой и, желательно, шрам. Голос у него глубокий, и говорит он мало. Если же говорит, то сценаристы отводят ему короткие, отрывистые реплики вроде: «Осторожней, детка!», или «Довольно!», или даже просто «Посмотрим». Его некрасивое лицо всегда непроницаемо; оно не выдает ничего, так что ни внезапная смерть, ни женские страсти никак на нем не отражаются. Только худые скулы напрягаются, и тогда поклонники знают, что сейчас Бэрри ударит, и ударит больно, или что ему предстоит продираться — в изодранной рубахе — сквозь джунгли, или — потерпев кораблекрушение — лежать в шлюпке рядом с любимой женщиной, прикоснуться к которой ему мешает благородство.
Пожалуй, никто не заработал для мира кино денег больше, чем Бэрри Джинз, Опасный мужчина. Он родился в Англии в семье священника. Его отец долгие годы был викарием в Херн-Бэй. Старики утверждают, будто помнят, как Бэрри мальчиком пел в церковном хоре, но это неправда. Мать его была наполовину ирландка, поэтому его и назвали Бэрри. Он учился в классической школе[1] и по возрасту не мог участвовать в первой мировой войне, то есть принадлежал к поколению людей за пятьдесят. Все это знают и принимают как должное. Для Опасного мужчины такой возраст — самый подходящий. Поклонникам не нужно, чтобы сквозь джунгли продирался какой-то юнец или чтобы он лежал в лодке после кораблекрушения. Это не смотрится.
Отец Бэрри был человеком достаточно широких взглядов и позволил сыну поступить на сцену. Некоторое время он работал в репертуарном театре,[2] а потом его взяли во второй состав в одну лондонскую постановку. Начав со статиста, он поднялся до маленьких ролей в салонных комедиях, модных в первые послевоенные годы, но особого успеха в них не имел. Режиссеры находили Бэрри слишком зажатым, и он приобрел репутацию актера, который на театральном жаргоне называется «бревно». Сейчас режиссеры — и те, что давно отошли от дел, и те, которые еще работают, хотя и впали в детство, — утверждают, будто они всегда предсказывали Бэрри большое будущее. Но, по правде говоря, только его жена Мэй всегда в него верила, и, возможно, лишь благодаря этой вере они и не расстались, и сейчас, через тридцать лет, все еще вместе. Мэй знают все. Она не из тех жен, которые всегда держатся в тени и появляются — прелестные и застенчивые — лишь на гала-представлениях. Мэй всегда при нем: в артистической уборной, а порою и на съемочной площадке. Бэрри считает, что без Мэй он бы пропал.
Именно Мэй выпихнула Бэрри на пробу в лонсдейловской пьесе, которая ставилась в Нью-Йорке в конце двадцатых годов. Там была маленькая роль, и у актера, которого наметили режиссер с Лонсдейлом, в последний момент случился аппендицит; пришлось взять Бэрри. После этого дела его пошли в гору. Забавно, как актеры, у которых ничего не выходит в Лондоне, вдруг начинают блистать в Нью-Йорке. Как неудачники в Австралии. Уезжает такой человек палубным пассажиром, а потом вдруг узнаешь, что у него миллион овец и ранчо размером с Корнуолл.
Женщины были без ума от Бэрри. Когда он в своем английском костюме стоял, сцепив руки, на сцене, они прямо боготворили его. Странно, как мало все это значило для английских женщин.
После лонсдейловской комедии Бэрри предложили роль в американской пьесе. И хотя она продержалась на сцене совсем недолго, все газеты трубили о Бэрри. Он не делал ничего особенного, только во втором действии произносил под занавес: «Все, крошка… Кончено!» Но то, как он это произносил, действовало на американок. Будущее Бэрри было обеспечено: сразу после премьеры его пригласили в Голливуд. Мэй велела ему соглашаться, и, спустя три недели, они уже были на Тихоокеанском побережье. Бэрри Джинз. Опасный мужчина.
Всего через несколько месяцев женщины всего мира знали его лицо лучше, чем лица собственных мужей. Тех это, впрочем, нисколько не задевало. В каком-то смысле мужчине даже льстило, если девушка вообще соглашалась выйти за него замуж. Это значило, что ее избранник — этакий супер-Бэрри. Его мягкая фетровая шляпа, примятая посредине, сигарета, которую он никогда не мусолил во рту, но всегда небрежно держал в руке, небольшой шрам на виске, наводивший на мысль о столкновении с носорогом или о ноже, брошенном в шанхайском притоне (на самом деле он неловко поскользнулся на молу в Херн-Бэй), — все это источало неизъяснимые, трудно уловимые чары, так что все прочие знаменитости отодвигались на задний план. Но самое главное — у Бэрри был рот твердый и решительный, а под ним квадратная челюсть с ямкой на подбородке, сводившей с ума миллионы людей. Рот этот никогда не улыбался, никогда не расслаблялся; вообще-то говоря, этот рот не делал ровным счетом ничего. Это на них и действовало. Женщинам надоели крупные планы их любимых актеров, слившихся в поцелуе. От Бэрри они ничего подобного и не получали. Наоборот, он отворачивался от партнерши. Или смотрел поверх нее. Или просто произносил негромко: «Ты…» И всё. Затем — наплыв и новая сцена, а поклонницы пусть терзаются.