— Старший портупей-юнкер Кусков, Ваше Императорское Величество, — проговорил Федя. Он смотрел в глаза государю и так тянулся, что, казалось, вот переломится.
— Куда вышли?
— В 7-й линейный Туркестанский батальон, Ваше Императорское Величество.
— У вас там кто-нибудь есть?
— Никак нет, никого нет.
Как будто тень удивления прошла по ясному лицу государя.
— Служите честно!.. Мне нужны на окраине особенно хорошие офицеры… Не скучайте… Не пьянствуйте… Станет очень трудно: напишите мне. Да хранит вас Господь!..
В глазах у Феди потемнело, и он не упал только потому, что привык стоять навытяжку. Словно во сне он слышал, как назвал себя мягким басом правофланговый:
— Юнкер Башилов, Ваше Императорское Величество, — и государь сказал ему: "Выше меня будете".
Феде солнце казалось мутным. Как в облаках какого-то пара двигались люди, проехал конвойный казак. Красные искры метались перед глазами, и в ушах непрерывно звенело. Налетел легкий прохладный ветерок, ледяные капли пота выступали из-под бескозырки.
— Что с вами? Вам дурно, Кусков, — прошептал Купонский.
— Нет… ничего… пройдет… — пробормотал Федя и почувствовал, как медленно возвращаются силы, и яснеет поле.
Государь обошел фронт и ушел в палатку на валике.
Шумною толпою возвращались произведенные офицеры к батальону, где за составленными ружьями лежали юнкера. Кавалеристы разбирали лошадей и взапуски скакали к баракам лагеря.
Батальон Феди разбирал ружья.
По полю гремела музыка, и полки за полками расходились по лагерям. Со звоном неслись тройки к Красному Селу, и быстро пустело военное поле. Лакеи собирали посуду и скатерти и укладывали в ивовые корзины.
Лагерь, маневры, производство — все было кончено… Военный год совершил свой круг и начинал новый.
Скукой веяло от истоптанного голого поля.
XXXVI
— Прощайте, князь Акацатов, кто-то будет муштровать вас теперь по вечерам!
— Прощайте, Ценин. Не кушайте так много хлеба… А, Старцев, как мило, что вы пришли проводить меня!
Федя стоял у своей юнкерской койки, окруженный товарищами, и пожимал им руки. Он уже был одет в длинные брюки с кантом и двубортный офицерский сюртук. Шашка на черной лакированной портупее висела сбоку. Ротный зал горел в солнечных лучах.
Из коридора, отдаваясь эхом о молчавшие все лето пустые стены, неслась училищная "Звериада":
В тон песне раздавались веселые голоса:
— Господа, вся третья дивизия в Кан-Груст.
— Гренадер просим в Демидов сад к девяти часам.
— Гвардия в Аркадию!
У училищного подъезда длинной вереницей стояли извозчики. Юнкера и офицеры разъезжались по городу.
Федя окинул последним взглядом роту, посмотрел на образ Михаила Архангела, еще и еще раз пожал руки и вышел в коридор.
Два прожитых года показались мгновением. Вся прожитая жизнь была так коротка, и память упиралась в туманы детства и небытия.
Вся жизнь разворачивалась впереди, как длинная дорога.
Накинув легкое светло-серое пальто, Федя вышел из подъезда и сел на извозчика. Он почти никогда не ездил на извозчике и неумело уселся на дрожки. Стесняли маленькие сапоги, шашка мешала и путалась под ногами. Юнкера, расходившиеся из училища, городовые и солдаты отдавали ему честь. Трудно было привыкнуть отдавать ее обратно, и хотелось быть вежливым. Два раза он и сам отдал честь офицерам и потом уже соображал, что он офицер. Какой-то внутренний смешок смеялся внутри, и странно было думать, что еще рано утром было сжатое поле у Кипени, ходили по нему молочные волны тумана, стояли среди соломенной щетки глиняные кружки и он, прозябший после ночи в палатке, пил чай.
Как давно все это было. Точно несколько лет назад он шел в цепи по неровному полю, шмыгали ноги по кустам голубики, и терпко пахло от низкого можжевельника!
Извозчик ехал медленно, и хотелось ехать скорее, и так сладки были эти минуты, что хотелось их протянуть. Ехал по Дворцовому мосту, смотрел на Неву и мысленно прощался с нею.