(на Волково)
Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила.
Вот последнее и боишься потерять, а то бы "насмарку все".
Боишься потерять нечто единственное и чего не повторится.
Повторится и лучшее, а не такое. А хочется "такого"... (на Волково)
"Современность" режет только пустого человека. Поэтому и жалобы на современность пусты.
Нет, не против церкви и не против Бога мой грех - не радуйтесь, попики.
Грех мой против человека.
И не о "морали" я тоскую. Все это пустяки. Мне не 12 лет. А не было ли от меня боли?
"- Я сейчас! я сейчас!.." - и со счастливым детским лицом она стала надевать пальто, опуская больную руку, как в мешок, в рукав...
Когда вошла Евг. Ив., она была уже в своем сером английском костюме.
Поехали к Лид. Эр. Я смотрел по лестнице: первый выезд далеко (на Удельную). И, прихрамывая, она торопилась как на лучший бал. "Так далеко!" обещание вы здоровления... ...Увы...
Приехала назад вся померкшая... (изнемогла).
21 апреля 1912 г.
Все же именно любовь меня не обманывала. Обманулся в вере, в цивилизации, в литературе. В людях вообще. Но те два человека, которые меня любили,- я в них не обманулся никогда. И не то, чтобы мне было хорошо от любви их, вовсе нет; но жажда видеть идеальное, правдивое вечна в человеке. В двух этих привязанных к себе людях ("друге" и Юлии) я и увидел правду, на которой не было "ущерба луны",- и на светозарном лице их я вообще не подметил ни одной моральной "морщины".
Если бы я сам был таков - моя жизнь была бы полна и я был бы совершенно счастлив, без конституции, без литературы и без красивого лица.
Видеть лучшее, самое прекрасное и знать, что оно к тебе привязано,- это участь богов. И дважды в жизни - последний раз целых 20 лет - я имел это "подобие божественной жизни".
Думая иногда о Фл., крещу его в спину с А., и с болью о себе думаю: "Вот этот сумеет сохранить".
Все женские учебные заведения готовят в удачном случае монахинь, в неудачном - проституток.
"Жена" и "мать" в голову не приходят.
Может быть, народ наш и плох, но он - наш наш народ, и это решает всё.
От "своего" куда уйти? Вне "своего" - чужое. Самым этим словом решается всё. Попробуйте пожить "на чужой стороне", попробуйте жить "с чужими людьми". "Лучше есть краюшку хлеба у себя дома, чем пироги - из чужих рук".
Больше любви; больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно!
Моя кухонная (прих.-расх.) книжка стоит "Писем Тургенева к Виардо". Это другое, но это такая же ось мира и, в сущности, такая же поэзия.
Сколько усилий! бережливости! страха не переступить "черты"! и удовлетворения, когда "к 1 числу" сошлись концы с концами!
Всякий раз, когда к "канонам" присоединяется в священнике личная горячность, получается нечто ужасное (ханжа, Торквемада); только когда "спустя рукава"-хорошо. Отчего это? Отчего здесь?
Смерти я совершенно не могу перенести.
Не странно ли прожить жизнь так, как бы ее и не существовало. Самое обыкновенное и самое постоянное. Между тем я так относился к ней, как бы никто и ничто не должен был умереть. Как бы смерти не было.
Самое обыкновенное, самое "всегда: и этого я не видал".
Конечно, я ее видел: но, значит, я не смотрел на умирающих. И не значит ли это, что я их и не любил.
Вот "дурной человек во мне", дурной и страшный. В этот момент, как я ненавижу себя, как враждебен себе.
Собственно, непосредственно слит с церковью я никогда не был (в детстве, юношей, зрелым)... Я всегда был зрителем в ней, стоятелем - хотящим помолиться, но не и уже молящимся; оценщиком; во мне было много любования (в зрелые годы) на церковь... Но это совсем не то, что, напр., в "друге", в ее матери; "прише" и "молюсь", "это - мое", "тут - все мы", "это - наше". Таким образом, и тут я был "иностранец",- "восхищенным Анахарсисом", как в политике, увы, как - во всем.
Эта-то страшная пустыня и томит меня: что я никогда не "свой"; что на земле нет места, где я бы почувствовал: "мое", "мне данное", "врожденное".
И вся жизнь моя есть поиски: "где же мое?". Только в "друге" мне мелькнуло "мое". Это что-то "в судьбе", "в звездах", т. е. встреча и связанность. Тут живое и - идеальное, которое живо, а не то, чтобы "вследствие живого (которое понравилось) идеализировалось". Связь эта провиденциальна. Что-то Бог мне тут "указал", к чему-то "привел".
(за статьей по поводу пожарного съезда)
Напрасно я обижал Кускову... Как все прекрасно...
Она старается о том, о чем ей вложено. Разве я не стараюсь о вложенном мне?
(за истреблением комаров)
Сочетание хитрости с дикостью (наивностью)-мое удивительное свойство. И с неумелостью в подробностях, в ближайшем - сочетание дальновидности, расчета и опытности в отдаленном, в "конце".
"Трепетное дерево" я написал именно как 1-ю главу "Тем. Лика". А за сколько лет до "Т. Л." оно было напечатано, и тогда о смысле и тенденции этой статьи никто не догадывался.
А в предисловии к "Люд. лун. света" - уже все "Уедин.".
(в ват...)
Я не враждебен нравственности, а просто "не приходит на ум". Или отлипается, когда (под чьим-нибудь требованием) ставлю темою. "Правила поведения" не имеют химического сродства с моею душою; и тут ничего нельзя сделать. Далее, люди "с правилами поведения" всегда были мне противны: как деланные, как неумные и в которых вообще нечего рассматривать. "Он подал тебе шпаргалку: прочтя которую все о нем знаешь". Но вот: разве не в этом заключается и мой восторг к "другу", что когда увидишь великолепного "нравственного" человека, которому тоже его "нравственность" не приходит на ум, а он таков "от Бога", "от родителей" и вечности, который не имеет двоящейся мысли, который не имеет задней мысли, который никогда ни к кому не имел злой мысли, то оставляешь художества, "изящное", из рук выпадает "критика чистого разума" и, потихоньку отойдя в сторону, чтобы он не видел тебя, следишь и следишь за ним, как самым высшим, что вообще можно видеть на земле.
Прекрасный человек - и именно в смысле вот этом: "добрый", "благодатный" есть лучшее на земле. И поистине мир создан, чтобы увидеть его.
Да к чему рассуждения. Вот пример. Смеркалось. Все по дому измучены как собаки. У дверей я перетирал книги, а Надя (худенькая, бледная горничная, об муже и одном ребенке) домывала окна. "Костыляет" моя В., мимо, к окну, и, захватив правой рукой (здоровая) шею Нади, притянула голову и поцеловала как своего ребенка. Та, испугавшись:
"Что вы, барыня?" Заплакав, ответила: "Это нам Бог вас послал. И здоровье у вас слабое, и дома несчастье (муж болен, лежит в деревне, без дела, а у ребенка - грыжа), а вы все работаете и не оставляете нас". И отошла. Не дождавшись ни ответа, ни впечатления.
Есть вид работы и службы, где нет барина и господина, владыки и раба, а все делают дело, делают гармонию, потому что она нужна. Ящик, гвозди и вещи: вещи пропали бы без ящика, ящик нельзя бы сколотить без гвоздей; но "гвоздь" не самое главное, потому что все - "для вещей", а с другой стороны, "ящик обнимает все" и "больше всего". Это понимал Пушкин, когда не ставил себя ни на капельку выше "капитана Миронова" (Белогорская крепость), и капитану было хорошо около Пушкина, а Пушкину было хорошо с капитаном.
Но как это непонятно теперь, когда все раздирает злоба.
В поле - сила, пол есть сила. И евреи соединены с этою силою, а христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан.
Тут борьба в зерне, а не на поверхности,- и в такой глубине, что голова кружится.
Дальнейший отказ христианства от пола будет иметь последствием увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так вовремя я начал проповедовать пол Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим (дети, развод, т. е. упорядочение семьи и утолщение ее пласта, увеличение множества семей).
Увы, образованные евреи этого не понимают, а образованным христианам "до всего этого дела нет".